– Всхлипывая, Нина маленьким кулачком размазывала по лицу слезы. – У Зары отец тоже на фронте… не вернулся.
Наклонившись, он осторожно поцеловал ее, и Нина, еще раз всхлипнув, сразу успокоилась.
– Вот уж бабье! – сказала она. – Разнюнились!
Она стала расстегивать ремень на брюках у Меньшенина, опять свалилась головой ему в колени и разревелась.
– Нет, – сказала она немного погодя. – Я сегодня, дура такая, совсем одурела. Зара, давай ты, а то я что-то…
– Ничего не надо, – стал горячо уверять Меньшенин, сам глотая неожиданные и сладкие, облегчающие слезы. – Девочки, дорогие! Ах вы, лапушки московские! Я и без того получил все, даже больше, чем надо, – спасибо! Деньги оставлю, – на чулки хватит, на туфли хватит…
Он говорил, охваченный каким-то приступом вдохновения, – Зара, заглянув ему в глаза, тихонько отодвинулась, и лицо у нее потухло, а души коснулся неведомый, первобытный страх.
– Не трогай его, – строго сказала она подруге, окончательно раскисшей. – Не надо его трогать, он сейчас далеко… Не хочу этого! Не хочу! Слышишь, не хочу! Так далеко нельзя! – закричала она и стала срывать с себя одежду, – смугленькая, маленькая, с полудетскими полуокружиями грудей, она была сейчас словно из иного, непонятного и влекущего мира. – Не раскисай! – весело и задорно крикнула она Меньшенину, и в это время Нина, глядя на нее не отрываясь, оторопев, даже полуоткрыла рот. – Я хоть и в Москве, я – цыганка! Знаю, как лечить тоску!
Медленно, завораживающе извиваясь бедрами, всем телом, она стала плавно кружиться по комнате, и, в каком бы положении ни оказывалась, ее глаза, ставшие еще больше, пристальнее, не отрывались от Меньшенина. Из ее тела еще не ушло полудетское звучание, но именно в замедленном ритме танца проступали, как бы переходя одна в другую тихими волнами, юность и зрелость; пожалуй, это не было мольбой или страстью, это было надеждой, чем-то напоминающим предвестие рассвета, приветом восходящему солнцу, когда первый румянец зари уже лег на лицо, – он еще не грел, но уже проникал в самую тайную глубину души…
И Меньшенин бросился к девушке, прижал ее к себе, останавливая – он больше не мог и не хотел видеть этого нечеловеческого откровения. Он стал быстро и горячо целовать ее лицо, плечи, а затем руки, и она стояла и ждала, прислушиваясь и к нему, и к себе.
– Дай мне выпить, – попросила она, и он растерянно и обиженно улыбнулся.
– Нехорошо закончилось, зачем ты только сказала, – с трудом выговорил он, возвращаясь к столу, и, выливая в стопку остаток из бутылки, вернулся к Заре, – помедлив, девушка вышибла у него из рук стопку и рывком повисла у него на шее.
– Нет, нет, не думай, – говорила она ему в каком-то горячем бреду, целуя его в подбородок, в губы, в глаза. – Все забудь… или сюда… иди, иди ко мне… Зачем такой мрак? Освободи душу… не смей… такой молодой, красивый… не смей! Я тебя спрячу, пылинки не дам сесть…
У самых его глаз сияли ее бездонные, затягивающие во мрак глаза, и он ринулся навстречу. И тогда вспыхнула и пролилась иная волна, окутала дурманящей тьмой, и затем от ненужного понимания, что это лишь минутная отсрочка, был какой-то черный, все растворяющий в себе и окончательно обессиливающий порыв.

* * *

На рассвете Меньшенин, опустошенный и легкий, оказался в глухом дворе, недалеко от Новослободского метро. Над Москвой едва-едва начинало светать, гора пустых ящиков, уложенных высоким штабелем, проступала из густого мрака яснее. Он сидел на земле, привалившись к ящикам спиной, и на лице у него блуждала отсутствующая улыбка. Полузакрыв глаза и обхватив одно колено руками, он слегка раскачивался, – ему не к месту вспомнилась смуглая девичья грудь, вспотевшая в ложбинке. Что-то заставило его поднять голову, и он сразу вскочил, – со всех сторон к нему приближались молчаливые серые фигуры. «Все-таки выследили, – мелькнула короткая мысль. – Сработало, Вадим молодец, сам бы Коротченко еще долго бы раскачивался после их дружеской беседы в коридоре института. Ну что ж, как бы там ни было, действительно пора… В путь!»
Он выпрямился, стараясь предельно сосредоточиться, он принимал вызов, – игра будет продолжена до конца. Стрелять в него они не станут, он нужен им живой. Он рванулся в одну сторону, в другую, затем стремительным броском сшиб одного из преследователей. Тотчас перед ним выросло еще двое, – сдвинувшись, они медленно приближались.
Беспомощно озираясь, он отскочил к груде пустых ящиков.
– Ну ты, псих, не дури, – услышал он негромкий, хрипловатый голос. – Не вырвешься, гляди, намнем шею, пожалеешь! Слышишь?
И опять к нему со всех сторон, проступая из мрака, стали приближаться люди в халатах – молча, привычно и настороженно.
– Не трогать меня! Я – координатор мира! Слышите? – воинственно закричал он. – Я вас всех в труху превращу! Не трогать!
Приглядываясь, он повел головой, – размытые фигуры продолжали с профессиональной методичностью надвигаться. И тогда он, еще раз злобно выругавшись и закричав, полез на груду ящиков. Раздался чей-то властный голос, и он вместе с ящиками куда-то обрушился.

18.

Бог был необъятен, большие и малые события нанизывались на один стержень, проникающий пространство сферы отражения, – такова истина сущего. «Пустяки, – сказал он себе. – Нарушив заповедь посвященного, необходимо очиститься, это непреложный закон». Глаза у него стали далекими, отстраняющими, – ни на один миг он больше не оставался наедине с самим собою, и каждое движение, любое его слово выверялось самыми разнополюсными силами. В свое время последует окончательный приговор, и он, вполне вероятно, перешагнет порог небытия – легко, свободно, ни на мгновение не задумываясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84