— Лица нет, трясешься…
А у бабки и в самом деле вдруг ноги подкосились, и она бочком сползла на траву.
— Ох, лихо мне, Кур, — только и простонала непроизвольно, да еще партизанским прозвищем назвала.
— Да что случилось-то? — обеспокоился Куров и даже засуетился. — Давай, подымайся!
Подхватил под мышки, приподнял, прислонил к забору и держит. От его этой участливости, а может, от недавних воспоминаний Сова и призналась:
— На вторую заставу по грибы ходила.
— Ого, ближний свет!
— Так сушмень стоит, пусто в лесу. А там по логу обабки да серушки попадают…
— И что?
— Отдохнуть присела, тут он и вылез из ельников…
— Кто — он?
— На козла похожий! И орет так же, будто просит чего. Баба, дай, говорит. Чего дай?
— Ага, а тебе будто дать нечего? — И ухмыльнулся, старый развратник.
— У вас, жовто-блакитников, одно на уме! Должно, леший был!
— Чего мелешь-то?
— Не знаю, как и назвать… Может, обезьяна, да ведь рыло, как у вепря, и вроде рога на макушке. Стоит на ногах, горбатый, лохматый, и рычит… Чуть только не схватил.
— Поблазнилось, поди-ка, — осторожно не поверил Степан Макарыч.
— Да вот как тебя видала! В елках сначала прятался, думала, козел. А вылез — страх божий И ощерился! Эй, ты по-што меня лапаешь-то?
Дед спохватился, отпустил Елизавету Трофимовну и огляделся, выдавая тем самым растерянность. Он знал свою бывшую супругу тыщу лет, еще с ее партизанских девичьих времен, и никогда подобных историй с ней не приключалось; напротив, Сову было трудно чем-либо испугать или взволновать даже в годах преклонных. В иной раз чудилось, она вовсе бессердечная и нервы у нее железные. Невзирая на возраст и в связи с отсутствием ветеринаров она до сей поры кастрировала всех поросят и бычков в районном селе Братково — как на российской, так и на украинской его сторонах. Причем, кажется, делала это с мстительным удовольствием…
— Может, и не леший, — вдруг усомнилась Елизавета. — А этот… Как его? Ити, что ли…
— Кого — яти?
— Тебе бы только яти! Тварь так называется, гималайская. По телевизору показывали.
— Не ити, а йети! — со знанием дела поправил Куров. — По — нашему, снежный человек. Да брешешь ты, Сова… Откуда ему взяться? Сослепу, поди, привиделось. Он в горах живет.
Она обижалась мгновенно и от обиды становилась дерзкой и задиристой:
— А вот сходи на вторую заставу и глянь! Посмотрю, как ты от него драпать будешь!
— Была нужда, ноги бить…
Курову не хотелось сердить старуху. Он слишком хорошо знал вздорный нрав бывшей супруги и старался избегать всяческих ссор, поскольку Елизавета Трофимовна сразу же начинала отравлять ему жизнь мелкой местью. Когда они разошлись, то поделили огород, имущество, хату и даже печь. Поскольку же печь была единственной, то деду досталась топка и лежанка, а бабке только одна ее теплая стенка и труба с задвижкой. Это ее вполне устраивало, ибо топить-то своими дровами приходилось Степану Макарычу и тем самым обогревать половину Совы. Он уж старыми фуфайками и одеялами перегородку обшил, чтоб тепло у себя задержать, а оно все равно к бабке уходит. Она там, слышно, босая по полу шлепает, а дед в валенках сидит даже летом. Мало того, стоит разругаться — так Сова дождется, когда дед затопит печь, и закроет трубу. В таких случаях дым заполнял все его жилище, вынуждал бежать на улицу и потом искать компромисс с бывшей супругой — угар к ней удивительным образом не проникал! Летом можно было бы и не бояться подобного вредительства, однако кухня вместе с газовой плитой при разделе отошла бабке, и Ку-рову приходилось готовить еду в печи круглый год.
— Тогда не говори, что брехня! — Сова все больше распалялась. — Будто я вру ему! Будто сослепу! Зрячий выискался! Сам бы увидел, так в штаны навалил бы, Кур ты щипаный!
Это уж было слишком, но дед и не такое терпел от нее в прошлом.
— Может, зверь тебя испугал? — предположил он. — Кабанов-то вон сколь развелось, и медведи по второй заставе пешком ходят…
— Сам ты медведь! Что я, не отличу дикого зверя от этой твари? У ней ведь не лапы, а руки были. И бородища — во! Может, даже инопланетянин. Передают вон, гуминоиды эти на Землю давно прилетели. Корабль у них сломался. Может, поселились на заставе и живут? Там же нынче всякая бро-дяжня обитает…
— Бродягу ты и видела!
— Вот чего пристал к женщине? Не верит, а?! Ты мне всю жизнь не верил, потому и под откос ее пустил, бандера недобитая!
— Да будет тебе, Елизавета, — проворчал дед вполне добродушно. — Ну, поглядела на лешего, и хрен с ним. Живая осталась, и ладно.
— Не на лешего, а на снежного человека! А то на гумино-
ида…
— Нехай и на снежного…
Старуха уже отдышалась, взяла себя в руки и, как бывало в таких случаях, от негодования аж присела, как кошка, уши прижала и зашипела:
— Ох, и хитрый же ты, чума оранжевая! Будто соглашаешься, а сам себе на уме! Ух, порода ваша хохляцкая! И вообще, ты что тут делаешь? На территории чужого государства? Как нынче твоя фамилия? Курвенко?
— При чем здесь фамилия? — Теперь уж дед рассердился. — Что ты в самом-то деле? Я к тебе по-доброму шел, обрадовать хотел!
— Ну-ка геть в свою самостийную Украину! Нечего тут выглядывать да вынюхивать, натовский прихвостень!
Дед только рукой махнул и пошел к таможне, ибо знал: если Сова новую его фамилию вспомнила, значит, ее понесло и толку не добиться.
Он и в самом деле всю жизнь был Куров и считал себя русским, а тут, когда райцентр разделили демаркационной линией и он вместе со своей половиной хаты очутился в Украине, по решению районной Рады всех переписали на хохляц-кий манер и выправили соответствующий паспорт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14