Ни!.. Должно, и сами того не знают. Им за клюкву такие дают! Мужики с самоходки!
— Как же ты без билета приехала? — любуясь Вавилой, спросил он. — Сейчас даром не возят.
Странница улыбнулась с детской хитрецой.
— Когда я у Савелия Мефодьевича переоделась в Северной… Не стерпела и колечко надела на пальчик, с маленьким камушком. А мужик из автобуса увидел, говорит, отдай, так я тебя даром свезу. И свез!
Космач лишь головой покачал.
— Я говорил тебе… Никогда ничего не отдавай.
— Да оно простое было, серебряное, — виновато вымолвила она и полезла в свою котомку. — У меня еще есть! Красивые!.. А то как бы я доехала? От Северного еще двести верст… Вот, смотри!
Вавила достала узелок, развязала одну тряпицу, вторую, и в третьей оказалось несколько перстней — нанизала их на пальцы, показала Космачу. А он, пользуясь случаем, взял ее руки в свои — горячие и от того немного жестковатые, поднес к своему лицу, как сокровища.
Золото было холодным и леденило пальчики.
— Погляди-ка, какие они красивые!
Пожалуй, Алмазный фонд купил бы все без всякой экспертизы: сапфиры, изумруды и один крупный бриллиант наверняка индийской работы. Даже на глазок этим сокровищам будет лет шестьсот — семьсот, а может, и того больше…
— А почему ты так смотришь? — вдруг спросила она. — Ты не смотри по-ученому, на красоту полюбуйся.
— Да я любуюсь. Только зачем таскаешь с собой такое богатство?
— Какое уж богатство?.. Это мне матушка дала, на приданое. Больно поносить хочется. Остальное в Северном оставила…
Он не стал пугать ее миром и современной жизнью, ни к чему ей знать, что за паршивую сережку убить могут не моргнув глазом.
— Мы завтра и то колечко вернем, — пообещал, не отпуская рук.
— Да уж не надо, нехорошо. Совсем уж простенькое…
— Он тебя обманул!
Вавила не хотела быть обманутой, смутилась.
— А как же мы вернем?
— Найдем водителя на автостанции… Ты запомнила его?
— Такой бритый…
— Они все бритые. В лицо узнаешь?
— Да узнаю. — Она что-то заподозрила, осторожно высвободила руки, но один из перстней коснулся огромной окладистой бороды Космача и зацепился. Вавила потянула и засмеялась: — Ишь, привязал! Отвяжи-ка, не то и веника твоего не останется! Как дерну вот!
И пока он выпутывал перстень, ее пальчики бездумно трогали бороду, и едва рука освободилась, как Вавила покраснела и отвернулась в великом смущении. Торопливо посдергивала украшения, завязала в тряпочки, сунула в глубину котомки. И что-то там нащупала еще, просияла.
— Свиточек тебе принесла, вот возьми-ка…
— Что это?
— Да ты искал… Сонорецких старцев послание пророческое на окончанье великого лесного сидения.
Свиток находился в кожаном чехле, завязанном с двух сторон, и напоминал длинную и толстую конфету. У Космача непроизвольно затряслись руки.
— Боярышня… Свет очей моих… Где же ты отыскала?..
— Спросила стариц на Сон-реке, они и благословили меня свитком.
Случайно проговорилась, что была у сонорецких старцев…
— С этим и шла ко мне?
Вавила спохватилась, что сказала лишнее, вдруг принюхалась.
— Ой, дымом пахнет! Ужель не чуешь?
Космач бросился на кухню; из кастрюли с пельменями шел синий дым. Впопыхах сдернул ее с плитки, обжегся, уронил, и пока искал тряпку, чтоб прихватить и поднять, задымился линолеум. Залил все из лейки, кастрюлю выставил в сени, вытер шваброй пол. И эти бытовые хлопоты слегка отрезвили его, а тут еще в окошко глянул — рассвело и метель завивает.
Когда же закончил с уборкой и вернулся, Вавилы за столом не было. Заглянул в горницу — лежит в постели, и розы рядом, на подушке.
— Ступай-ка спать, Ярий Николаевич, — строго посоветовала она. — Утро вечера мудренее. А как пробудишься, так и спросишь. Ты ведь спросить пришел?
Он встал на колени рядом с кроватью.
— Сегодня скажи, сейчас… Зачем ты вериги носила?
— Ты ученый, ты все знаешь…
— Ничего я не знаю. Впервые на тебе и увидел…
— Грешна, Ярий Николаевич, оттого и наряд суров. А ты взял да и лишил меня крепости.
— В чем же грех-то твой, ангел?
— Замуж в срок не пошла. У нас ведь строго, коль к семнадцати летам не взяли — нА тебе власяницу, абы мысленно не грешить.
— Кто же сплел ее?
Боярышня заговорила неожиданно низким, грудным голосом и нараспев, словно молитву:
— Сама и сплела. Белому коню хвост да гриву остригла. — Она резко села, сронив одеяло с груди. — Ты-то в миру живешь, свои законы и правила. И не знать тебе мук душевных и телесных, ибо ученый ты муж и вериги сам плетешь, из ума своего. Не знаешь, как грызет душу пустое чрево, а стыд какой и срам, когда скажут — перестарок! А когда всякую ночь страсти телесные треплют, подобно болезни падучей?.. Власяница, Ярий Николаевич, се есть спасение мое. Ты же снял с меня оберег, но ведаешь ли обычай?
— Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно…
— Коли утром повторишь свои слова — поверю…
— Да ведь утро! Светает!
— Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай…
— Возле тебя останусь.
— Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, — назидательно произнесла она. — А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь, да заживут мои язвы и рубчиков не останется…
Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.
— Оно и так грех… Ты ведь ученый был, да так и остался… Позрела, как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня и снова вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21