— Так вы в Полурадах с Виринеей Анкудиновной вдвоем остались?
— В хоромине-то мы вдвоем, а так еще Маркуша Углицкий с женой, да Елизарий Углицкий со стариками, да Фрося-блаженная. Все кланяются тебе.
— Спаси Христос, Вавила… А родитель твой как? Братья, матушка?
— Батюшка землю буравит, и матушка с ним, и братья… Токмо с Гурием беда. Должно, Клестиан Алфеевич говорил…
— Говорил… Что, так и не объявился братец твой?
— Будто на Ловянке видели, зимовал. Ушел потом…
Гурий был поскребышем, любимым младшим братцем, которого Вавила вынянчила. Клестя-малой рассказывал, что когда Ириней уводил семью в мир, его силком оторвали от сестры, которая благословения его не получила — так не хотел расставаться, будто чувствовал, как сложится судьба.
Странников, нарушивших заповедь «не убий», совершивших смертный грех, называли заложными: мол, души антихристу заложили. Однако же их не чурались, хотя заживо отпевали и не впускали в скиты, они уподоблялись блаженным и бродили по Соляному Пути в одиночку, и если оседали, то селились в землянках поблизости от своих. Заложные были страстными молельниками и постниками, носили вериги и выполняли обязанности судей, судоисполнителей и палачей одновременно. Они ловили и казнили разбойных людей, зашедших на Тропу пограбить староверов, отбивались от казаков в прежние времена, а потом — от всевозможных начальников, уполномоченных и карательных отрядов. На пасху старообрядцы посылали стариков с пищей и дарами к отпетым, которые не христосовались, но задабривали их, как злых, но очень нужных духов. Среди молодых девушек на выданье существовала примета: если где на пути тебе встретился заложный, значит, точно в этом году жди сватов.
Космач единственный раз встречался с заложным странником, и то не ведая того — вместе ночевали в путевой землянке. Ничего особенного не заметил, молчаливый, самоуглубленный человек, угощал вяленой медвежатиной и наутро охотно рассказал, как спрямить дорогу.
— А что же Клестя-малой не благословил тебя, чтоб в мир вышла? — вспомнил Космач.
Вавила потупилась, перебрала руками край скатерти — будто бы раздумывала, как лучше сказать.
— Сама не захотела…
— Почему?
— Пора уж назад возвращаться, в скиты, — проговорила натянуто.
— Вот как? Кто же это решил так? Уж не Клестиан ли Алфеевич?
— Клестиан Алфеевич, — подтвердила осторожно, будто опасалась ненароком выдать какую-то тайну. — Повздорил он с братией на Сон-реке. Обвинил старцев, мол, напрасно они писали на весь Соляной Путь, что в мир выходить пора.
— А сам благословлял, чтоб выходили?
— Был такой грех у него. Да, говорят, раскаялся он и братию к тому же призывал, но не послушали Клестю. — Боярышня вдруг заговорила с состраданием. — Тогда он в мир пошел, в большие города, чтоб поглядеть на него со всех сторон и старцам правду доказать. Мол, рано извели Соляной Путь, надобно вернуть отпущенных обратно и еще лет сто бы простоять… Но слух был, схватили Клестиана Алфеевича и посадили то ли в тюрьму, то ли в какую-то больницу. Клавдий Сорока выручать бегал, много где побывал, сам в юзилища попадал, но не сыскал нигде.
Эта история окончательно расстроила ее, и Космач пожалел и закаялся дальше спрашивать, пусть сама говорит. Однако боярышня сидела с опущенной головой и, видно, все еще жалела Клестю.
— Как же тебя бабушка отпустила? В эдакий путь? — все-таки спросил он, чтоб отвлечь ее от тяжких воспоминаний.
— Отпустила. — Она встрепенулась, равнодушно взяла кубик сахара и кружку с огненным чаем, отхлебнула. — Елизарий бы, конечно, до Ергача добежал, но далее-то как? Примрет еще по дороге…
— А что же, на Ергаче тоже некого послать, коль сама дальше пошла?
— Аверьян с Евдокимом в бегах, на следующий год токмо ждут, а Шемяка старую избу ломал да ногу на гвоздь напорол. Лежит теперь, гниет. А ему сказывали: не забивай в дерево железные анчихристовы гвозди, не уподобляйся катам Пилатовым…
— И на Красном Увале никого не нашлось? — Космач поторапливал ее, зная, что если начнется хронологическое повествование, до утра не выслушать, и так уже скоро рассвет. — Там Авенир был легкий на ногу, да и Феодор Бочка…
— Ох, Ярий Николаевич, давно ты не ходил Соляной Тропой. — Она встряхнулась и стала отщипывать виноград по ягодке — Авенир-то и правда скор был, да ведь жену себе привел из Килинского скита. Помнишь ли Софроньку Прибылова? Так его медведь заломал, вдова осталась. Как услышал Авенирка, так и побежал за тыщу верст, сватать. Встречал ее где-то по молодости, а после того забыть не мог, всю жизнь в сердце таил… Говорили, краса писаная, а привел — страх божий… Возле себя держит, не отпустила. Ну, а Бочка-то совсем худой стал, и так заговаривался, ныне же и вовсе мелет что ни попадя… А по-за Обью странников почти не осталось, боятся ходить. Говорят, тамошние кержаки выдавать стали наших, и меня еще на Увале предупредили… Да ничего, встретили… Разбогатели они там, клюкву собирают и сдают, денег много стало, и мне давали. Мол, не бей ноги, иди до Угута, оттуда самолеты летают, садись да лети. Только паспорт надо… Я уж ничего не сказала, лыжи новые у них взяла, мои совсем сшоркались, денег на автобус сами пожертвовали…
Вавила что-то вспомнила, задумалась, взяла цветы с колен, полюбовалась, прижала к лицу.
— Розы… Помню, Ты мне дарил. Только те белые были.
И надолго замолчала, опустив глаза…
Темно-синее платье из домотканого полотна было с высоким и глухим стоячим воротом, скрывавшим шею, и по нему к груди и плечам растекался вышитый замысловатый узор — что-то вроде арабского орнамента, наверняка срисованного с книжных заставок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21