Рубил кто-то неумело, тяпал топором вкривь, часто, когда такое деревце можно снести одним махом. Ряды пней тянулись насколько хватало глазом, и все свежие.
– Артемий! – крикнул он. – Ты посмотри, посмотри-ка!
Прибежал Артюша с пилой, вытаращил глаза.
– Ишь нарубил-то скоко! Как литовкой скосил!
– Да иди ты… – выругался Заварзин. – Видишь – рублено? Медведь тебе рубить станет?
– А что? – не смутился Артюша. – Оборотню-то раз плюнуть. Взял топор – и дуй не стой… Говорю же, пуговку зарядить, медную, и пуговкой его стрелить.
Заварзин отмахнулся и зашагал по вырубке. Вспомнил, как в его председательство обязали поднять население на лесопосадки. И он поднимал, от стариков до школьников – всех, вывозил на гарь, нарезал план – от сих до сих, хлопотал, чтоб обед вовремя привезли, чтоб лопаты у всех были. Стремянские тогда еще выходили дружно: в лес шли, из лесу пели, как в колхозные времена. Потом ходили полоть осинник, но уже без охоты – пасеки в Стремянке росли как грибы. А уж прореживать выдурившие в человеческий рост сосняки никого силком затянуть было невозможно.
Заварзин шел в предчувствии беды. Накипало раздражение и тихая злость: кто распорядился рубить? Кто позволил? Да и зачем рубить? Только-только зарастать стало!..
Он резко обернулся. По дороге, волоча пилу, бежал Артюша с широко разинутым ртом.
– Батя-а! – орал он. – Пожар! Пожар чую-ю-у!
– Где? – Заварзин огляделся, нюхнул воздух. – Чего орешь?
Артюша потянул ноздрями воздух, указал вперед.
– Там! Дым – нюхай! Ну?
Дымом еще не пахло. Разве что чуткий нос бывшего пожарника уловил его; однако в стороне Яранки поднимался черный дымный столб и уже плющился, закручиваясь в гриб.
Артюша бросил пилу и тяжело забуцкал сапогами по дороге. Заварзин, помедлив, побежал следом.
Яранка, основанная вятскими переселенцами, строилась единожды и навеки. Изголодавшиеся по дармовой земле и лесу мужики рубили избы с размахом, с расчетом на крепкое хозяйство и большую семью. Венцы чуть ли не в два обхвата, и поглядеть-то страшно, не то что строить из такого леса. Восемь-десять венцов – и изба. Да не пришлось Яранке стоять вечно. Как только закрылся в Стремянке леспромхоз, пропала и Яранка. Ее жители поехали в райцентр. А избы все еще стояли вдоль единственной яранской улицы и печально смотрели на дорогу глазницами окон, как пожившие на свете вдовы.
Каждый год деревню опахивали двойной полосой, и вовсе не от желания уберечь ее от пожара, а скорее по привычке, и дед Ощепкин сажал на этой пахоте картошку.
Когда Заварзин с Артюшей достигли старой яранской поскотины, начало смеркаться. Дымный столб посерел, окрасился снизу багровыми отсветами, и стало ясно, что горит дом, причем Василий Тимофеевич на бегу рассчитал, чей это мог быть дом – Ивана Малышева. Горело наискосок от клуба, где последние годы лесхоз вязал метлы. А сам клуб стоял в кедровой роще, когда-то спасенной от шелкопряда, и отблески пожара отсвечивались теперь в ее темных кронах.
Артюша запалился, дышал тяжело, закровенели выпуклые глаза. На мгновение Заварзину показалось, что Артюша и впрямь ненормальный, точнее, не тихий дурачок – а буйный, сумасшедший. Стало не по себе. Василий Тимофеевич машинально приотстал. Однако тот обернулся, проговорил просительно:
– Бать, ты к деду беги, может, багор даст. Или ведра.
И сразу отлегло. Тем более вспомнилось, как учитель Вежин однажды говорил, что человек испокон веков боится огня и при виде его будто дичает, будто в нем просыпаются древние инстинкты: он либо бежит, либо прячется. И будто огонь сделал человека человеком…
До пожара оставалось метров сто, когда Заварзин неожиданно увидел возле пылающего, дома толпу народа. Люди бегали, суетились, и появление их было настолько внезапным, что Заварзин приостановился, пошел шагом. А Артюша засмеялся, закричал радостно:
– Батя! Ведь избу-то тушат! Тушат!
– Народ-то откуда? – удивился Заварзин и тоже засмеялся, натянуто, так, что скулы свело.
Они подходили не спеша, и с каждым шагом Заварзин чувствовал, как эта дурацкая улыбка на его лице растягивает рот, щеки, ломит челюсть: люди на пожаре делали что-то странное, пугающее, непривычное. Они плясали на освещенной огнем улице, вернее, беспорядочно прыгали, орали и хохотали. Откуда-то из сумерек, густых от огня, подобно треску пылающих сосновых бревен и в такт ему, гремели барабаны, кто-то пел голосом злым и отчаянным. Всё это сплеталось, скручивалось в единый шум, треск и дребезг, рвалось в небо вместе с дымом и искрящимся пламенем.
Заварзин остановился, в глазах прыгало огненное пятно.
– Артемий! – позвал он. – Артемий!
И увидел Артюшу в освещенном кругу. Он метался среди толпы и командовал:
– Багры!! Чего встали? Бегом за баграми! Ведра? Где ведра?!
Ликующий шум чуть угас – Артюша пихал руками танцующих, буравил толпу, смешивал ее, и звуки песни полыхнули громче. Изба теперь объялась пламенем от нижнего венца до крыши, из пустых окон выкатывались бурые клубы огня.
– Раскатывать! – орал Артюша. – С крыши раскатывать! Рубить заборы! Быстрей!.. Где лопаты? С лопатами ко мне!
Василий Тимофеевич опомнился, сморгнул наконец пятно в глазах – будто от наваждения избавился. И эта дикая пляска людей и огня стала реальной: он ощутил жар от пламени, увидел перед собой лица парней, заметил розовенькое девчоночье личико – всем лет по пятнадцать – шестнадцать. И разобрал слова песни, несущиеся из невидимых и мощных репродукторов:
Снова поворот!
Что он нам несет?..
– С ведрами – на избы! – колобродил в толпе и командовал Артюша. – Чтоб не перекинулось!.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19