– Русским завтраком зовется. У Рылеева собираются чуть не каждый день. Политики, экономы, брат. И я захаживаю, хоть и не политик и не эконом. Хорошо, знаешь, без чинов и церемоний, славно. – Дельвиг поглядел в сторону и окликнул молодого человека с рюмкой в руках: – Эй, Левушка, милый друг!
Тот опрокинул рюмку и бойко подошел, отирая рот платком.
– Меньшой Пушкин, – ласково сказал Дельвиг Федору, беря Левушку за руку и притягивая к себе. – А это, Лев, давний приятель Александра, приятель мой и многих лицейских: Федор Федорович Матюшкин.
Левушка улыбнулся и неожиданно чмокнул Федора в щеку.
– Приказание старшего братца, – весело сказал он. – Получил письмо, велено: «поцалуй Матюшкина».
– Спасибо! – обрадовался Федор. – Давно получили? Что пишет? Здоров? Я-то ему, бесу, из Москвы писал, так нет, не ответил, хорошо еще, через князя Вяземского передал: скажи-де Матюшкину, что письмо его получил и буду отвечать непременно. Да где там… – Матюшкин рассмеялся. – Делать нечего, я утешился «Бахчисараем».
Дельвиг зажмурился, декламируя:
Беспечно ожидая хана,
Вокруг игривого фонтана
На шелковых коврах оне
Толпою резвою сидели
И с детской радостью глядели,
Как рыба в ясной глубине
На мраморном ходила дне.
И повторил, уставив на Федора медленные голубые глаза:
– «Как рыба в ясной глубине на мраморном ходила дне». – И завистливо вздохнул…
– Послушайте, Лев Сергеевич, что Александр? – спросил Федор.
Но Левушка уже нетерпеливо посматривал на какого-то гвардейца, вошедшего в комнату, на ходу весело и фамильярно раскланиваясь со всеми.
– Александр? – рассеянно переспросил Левушка. – Известно: марает «Онегина», стреляет в цель, обедает в долг у Отона да волочится за одесскими красавицами. – И, сообщив это, он кивнул Матюшкину и поспешил к чернявому гвардейцу.
Матюшкин и Дельвиг переглянулись улыбаясь и заговорили об Александре, об его ссылке на юг, о том, когда же, наконец, кончится опала. Начались воспоминания, Матюшкин забыл о Рылееве.
Но Рылеев о нем не позабыл. Пущин в записке называл Матюшкина «единомышленник»; Дельвиг сказал о нем «сибирский скиталец». Единомышленниками Пушкина Кондратий Федорович дорожил: они были и его духовными братьями. А знатоки Сибири были ему необходимы: герой новой поэмы, над которой трудился Рылеев, был сибирским изгнанником.
Рылеев отнял Матюшкина у Дельвига, увел в кабинет. В кабинете Рылеев залпом выпил сахарной воды с лимоном.
– Надымили… От табаку горло дерет.
Он посмотрел на доску, обтянутую холстом, заваленную книгами и бумагами. Над доской тянулась проволока, к ней был подвешен подсвечник со свечой. Рылеев любил работать стоя; он двигался вдоль доски, от книги к книге, от листа к листу, а подсвечник, привязанный шнурком за пояс хозяина, тянулся следом.
– Те-те-те, – пробормотал Рылеев и хитро глянул на Матюшкина. – Те-те-те… – Он рылся в книгах. – Господин «М» сибирский путешественник?
Рылеев извлек изящный, только что изданный в Москве Кюхельбекером и Одоевским альманах «Мнемозина», перелистал и, заложив пальцем какую-то страницу, приблизился к Матюшкину.
– Признайтесь, Федор Федорович, ваше?
Матюшкин уже догадался: Кюхля, не спросив Федора, тиснул отрывок из одного сибирского письма и выставил в конце литеру «М».
– Видите ли, – промямлил мичман, – это все Вильгельм Карпович, помимо моей воли. Если б не лицейский, не товарищ, я, право, рассердился бы…
– Отчего же? – воскликнул Рылеев. – Отрывок очень хорош! Ей-богу… Я вот намерен печатно хвалить «Мнемозину». Ваш отрывок очень хорош. Кто у нас знает Сибирь? Кто знает племя юкагиров? А вы рассказали кратко и живо. – Он заглянул в журнал. – На четырех страницах столь много нового, занимательного…
Федор смутился. Никто еще так не хвалил его. Правда, Кюхля, читая колымские письма-тетрадки, замечал на полях: «Хорошо!», «Чрезвычайно хорошо!», «Живописно!» и прочее. Но Виля был свой, друг давний и задушевный, как Жанно Пущин, как Александр, и ежели Виля хвалил, то это воспринималось совсем иначе, чем похвала едва знакомого поэта, издателя «Полярной звезды».
Рылеев улыбнулся, отложил «Мнемозину», спросил у Федора, что он намерен делать далее; услышав про Кронштадт, отвечал значительным «о-о!» и присел на стул.
– Вот об этом-то и надо потолковать, Федор Федорович. Я короток с некоторыми из вашей морской братии. Но они все здесь, в Гвардейском экипаже. А Кронштадт забывать не должно. Помните остров Лион при восстании гишпанцев? Да, так вот, нам Кронштадт забывать не должно. – Рылеев налег на слово «нам», и Федор понял: «нам» – значит Тайному обществу. – Среди здешних моряков-гвардейцев наших немало, и я, Федор Федорович, не вижу резону, почему бы не найти истинных сынов отечества и в Кронштадтской крепости. Надо искать. Надо подготавливать, чтобы в урочный час опереться и на них…
– Да, – ответил Федор, с некоторой оторопью думая о том, что отныне он переходит от тайных дум к тайному делу.
5
Отпуск заканчивался. Федор таскался по лавкам, обновляя гардероб, обзаводясь кое-какой утварью для холостого кронштадтского житья-бытья. Обедал он в гостинице «Лондон», как и полагалось мичману, был щедр на чаевые. Бывал у Василия Михайловича, с удовольствием слушал его язвительные речи, принес ему как-то списки с запрещенных стихов Пушкина. Наведывался к Врангелю, помогал составлять экспедиционный отчет, чертил вместе со штурманом Козьминым планы местностей, карты. Ночевал где придется, чаще всего в квартире братьев Беляевых, мичманов-гвардейцев, у которых пировали за полночь и пели под гитару:
Ах, скоро ль кончится терпенье
И долго ль будем в рабстве жить,
Свободы нашей похищенье,
Ах, долго ль будем мы сносить7
Часто навещал Федор и дом у Синего моста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42