- За мной, - приказал офицер. - Ломайте.
И тут дверь - настежь: Геся швырнула револьвер к ногам офицера.
* * *
Рассвело. Гельфман доставили на Пантелеймоновскую. Недавно там роилось Третье отделение, теперь роился штаб корпуса жандармов: свято место пусто не бывает.
Прокурор Муравьев, коллега Добржинского, испытующе всмотрелся в женщину, вошедшую тяжело, всей ступнею. Муравьев не терпел евреев. Но эта молодая еврейка ждала ребенка, и Муравьев на минуту смешался. (Случалось такое и с прокурорами, да еще и с самыми рьяными.)
- Госпожа Гельфман, если не ошибаюсь?
И Муравьев протянул арестованной ее фотографию в тюремном халате с белыми литерами «Л. 3.» - Литовский замок.
- Отправьте в камеру, я без сил, - тускло сказала Геся.
- Сию минуту, сию минуту… Потрудитесь, однако, ответить на два-три вопроса.
- Записывайте, - тихо и безразлично сказала Геся. - Записывайте: «Ни на какие вопросы, касающиеся меня лично, а также квартиры, где меня взяли, отвечать не желаю».
Глава 12 «СРОКОВ УЖЕ НЕ ДАНО…»
Адрес желябовской квартиры решили установить нехитрым, хотя и громоздким способом, которым нередко пользовалась полиция. По этой вот причине и возили Желябова из крепости в градоначальство, на Гороховую улицу. Возили днем. Желябов припадал к жидким миткалевым шторкам каретного оконца.
Раньше Петербург был Желябову большим, людным городом, и только. Он, конечно, сознавал значение Петербурга, но не испытывал к нему никакой приязни. В иных обстоятельствах Желябов предпочел бы деревню любому городу, исключая, быть может, Одессу, которую любил с юности, и любил несколько сентиментально… Но теперь он глядел на Петербург иными глазами. Теперь это были улицы, перекрестки, мосты и площади, на которых вдруг могла мелькнуть Сонюшка. Теперь это был его город: он прожил здесь самые страшные и самые счастливые месяцы своей жизни. Но было еще нечто в облике Петербурга, проносившегося за шторкой тюремной кареты; Желябов чувствовал тяжеловесное, сумрачное упорство града на топях, где многое сошлось лбами, стиснулось и перепуталось.
На Гороховую, в градоначальство, сгоняли дворников. «Злодея» сажали в зале. Дворники чередою, как на похоронах, шли через зал, и уж кто-нибудь да и узнавал «своего жильца».
Опознаватели наносили запах прелых мётел, смазных сапог. На булыжных лицах было испуганное любопытство и старание не оплошать.
Андрей озоровал: то многозначительно подмигнет, то приятельски улыбнется. У дворников твердели скулы, дворники шмыгали носами, убыстряли шаг, а один из них, опешив, брякнул:
- А ты это, знаешь, брось, я тебя впервой вижу.
- Вот те раз! - будто приобиделся Желябов. - Нешто не помнишь, а?
- Ваше благородь, - залопотал дворник, озираясь. - Ну чего он? А? Истинный господь, впервой вижу, провалиться мне на этом месте…
- Иди, иди, - сдерживая улыбку, проводили его офицеры, понимая, что Желябов валяет дурака, и уже намеревался сделать ему внушение, как вошли дворники из Теплого переулка. Вошли, обомлели:
- Царица небесная, господин Слатвинский…
* * *
В дом на углу Первой роты и Теплого переулка вломился околоточный с полицейскими.
Квартирка номер двадцать три оказалась такой, каких в Петербурге тьма. Ну ничем не примечательная квартирка с кисейными, в мелкий цветочек занавесками и дешевенькой мебелишкой. У медного самовара, давно не чищенного, ручка отломана. Тарелки щербатые, фаянсовый умывальник в рыжих трещинах. На полочке - мыло, зубной порошок, бутылка с уксусом.
После обыска опять погнали дворников на Гороховую. Харитон Петушков самолично отправился, а младший, Гришка Афанасьев, тот - с супружницей. Арина - баба умная, оборотливая, лавку держит, потребуется Арина-то при солидном разговоре.
Офицер секретного отделения сразу и говорит:
- Как же это, братцы? Такой, можно сказать, атаман жил, а вы и глазом не моргнули?
Но дворники не сробели - офицер, видать, обходительный, веселый.
- Ну ладно. - Офицер закуривает, перышко берет. - Вы вот что, по всей правде, по совести отвечайте.
- Мы завсегда, ваше благородь, - поспешает Петушков, потому как он, значит, старшой.
- Жилец-то ваш, Слатвинский, один ли жил?
- Зачем один, ваше благородь? Оне с сестрицей проживанье имели, с госпожой Войновой. А она, ваше благородь, Войнова-то, приписалась у нас прежде братца.
- Войнова? Очень интересно… Тэк-с. Ну, а кто ж из вас и когда эту самую Войнову в последний раз видел?
Петушков с Гришкой перешепнулся, Гришка - с Ариной. Решено было, что вот она, Арина, последней госпожу-то Войнову и видела. В субботу, аккурат посля обеда. Забегла эта самая Войнова в Аринину лавку, коленкору купила, а после уж ни слуху ни духу.
Офицер перебросил папироску в губах, почеркал перышком и предложил:
- Опишите внешность.
- Чего?
- Внешность, говорю опишите. Наружность.
Петушков с ноги на ногу переступил.
- К примеру, меня взять, ваше благородь, не обучен писать. Вот, может, она…
Арина закраснелась:
- Писать, господин ахвицер способная. А как вы это изволите? Внешность…
- Писать не надо, - улыбнулся офицер. - На словах надо. Из себя какая?
- Маленькая, - ободрился Петушков, - не в теле.
- Не в теле, - поддакнул Гришка. - Это точно. Маленькая.
- Глазастая, - добавила лавочница, - и на барыню вовсе не похожие.
И заладили: «маленькая» да «не в теле», «глазастая» да «обходительная». Офицер усмехался, хмыкал, а потом и осерчал.
- Да мы их, ваше благородь, - замигал Петушков, - мы их, что господина Слатвинского, что сестрицу евоную, можно сказать, которых и вовсе мало видели. Люди, можно сказать, тихие, неприметные. Ну, жили и жили…
- А в мою-то заведению, - ввязалась Арина, - эт-та Воинова, господин ахвицер, раза два всего-то и заглядывала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110