За решеткой в зеленоватом небе терпеливо светили две звездочки, всем светили - и смертникам и влюбленным.
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть…
А прошлое было в самой этой песне: и светлый березняк, что сквозил за деревенькой, и слезы мамани, когда Тимоха покидал дом, и пыль, и навоз на старой Смоленской дороге, и питерская окраина в жестких росчерках дождей.
* * *
Ну, расходились топоры, далече разнеслось.
Ладно тесали плотники, спорилось дело. Работа нехитрая, но спешная. Как кончат, так это сей же час начальство деньгу на кон. Известно: кончил дело - гуляй смело.
Факелы горели. Рыжие отблески зверовато скалились на топорах. Топоры поплясывали: тюк-туп, тюк-туп, туп, туп. И щепа, белая, что кипень, потрескивала, текла.
Ночь-то, гляди, выдалась чистая. Звездочки, как свечки в божьем храме. К утру надобно сладить два помоста. Первый, для господ, - отчетливо будет видать: второй - под виселицу, ешафотом зовут, тоже высокий. Сталоть, не одним господам, всем православным хорошо будет видать.
Ух, расходились топоры. Далече разнеслось… Жарко плотникам; в одних рубахах они, да и рубахи хоть выжимай. Любо плотникам спешное дело делать, нехитрую работу работать. Вкривь ли, вкось - сойдет. Было бы крепко сшито. Нынче мало спросу на мастеров, дожидайся лета, а тут, видишь, пофартило.
Бар, говорят, сказнят на ешафоте. Тех, что батюшку царя порешили намертво. Царское их величество не по нутру, значит, барам. Злодеи - одно слово. Царское величество завсегда об народе печалуются. Вот министры - иная статья. Вот бы министра какого боньбою, оно бы, глядишь, и ничего. А то царя! Намедни один охальник на Сенной ляпнул: «Старого, дескать, порешили и этого, молодого, пригвоздят!» Ну его-то, мужика сиволапого, тот же секунд заширманили. А не болтай, не болтай, дур-ра…
Шибко стучали топоры на Семеновском плацу. И факелы горели. Да только плац здоровый, во сто факелов не осветишь. Тут пол-Питера нагрянь - всем места достанет.
Старшому нет нужды понукать артельщиков. Зачем? Не жалеют силенки работнички. А светать зачнет, все в полном аккурате объявится. Объявится, коли артель взялась. Солнышко встанет, встанет над столичным городом Санкт-Петербургом высокая просторная виселица.
В закрытом фургоне прикатит на Семеновский плац длиннорукий палач господин Фролов. Походит туда-сюда в справной своей поддевочке, в скрипучих своих сапожках, все оглядит хозяйски, со строгостью. И дыхнет крепеньким водочным духом:
- А важный качель, братцы!
Старшой же плотник оробело перекрестится, задерет голову:
- Да уж ка-ачель… Страшно должно, а?
И палач ухмыльнется надменно:
- Чего страшного-то? Ну чего? Язык вывалится - во, по локоть, а рыло - синее синего. Вот те и вся недолга, дурень.
У, расходились топоры. Далече разнеслось.
* * *
В камере номер два прокурору Добржинскому изменяла свойственная ему живость речи и движений. И не мог он, не умел заменить их мерной погребальной бархатностью, какая приличествует прокурору в камере осужденного на смерть.
Антон Францевич терялся от ее вежливости, корректности, машинальной, естественной, как у женщины, получившей хорошее домашнее воспитание. Он осведомился, назвав ее по имени-отчеству, не имеет ли Софья Львовна сделать какое-либо заявление.
- Мне бы очень хотелось получить свидание с Желябовым.
- К сожалению, не в моей власти. Я обязан снестись с высшим начальством.
Прокурор поклонился.
Свидания с Желябовым не дали. Предложили свидание с матерью.
Поспешно, словно спасаясь, Перовская отступила в глубь камеры. Склонилась, положила голову на высокий асфальтовый подоконник.
Наступило молчание.
Потом послышался шорох платья: вошла помощница начальника тюрьмы. Рослая, костлявая, похожая на классную даму, она заведовала женским отделением Дома предварительного заключения.
Перовская обернулась.
- Скажите, у вас есть дети?
- Да… - с запинкой ответила помощница.
- Вы мать, и вы поймете, как будет тяжело моей… - Перовская осеклась. Перевела взгляд на Добржинского: - Зачем доставлять маме нравственные страдания? Я так люблю ее…
Он поклонился.
Свидание с матерью не состоялось. Опять пришел Добржинский. Он не мог вымолвить ни слова. Наконец, потупившись, нервно оправив белоснежные манжеты, спросил, не сочтет ли Софья Львовна возможным подать прошение о помиловании на высочайшее имя.
Она улыбнулась серьезно, сдержанно, вдумчиво.
- Нет. И, пожалуйста, не настаивайте.
В ее голосе не было ничего нарочитого, никакого вызова или надрыва. Ее тон был ровен и вежлив. Добржинский похолодел. Он поклонился, но не ушел. Он медлил.
- Пожалуйста, не настаивайте, - повторила Перовская. - Бесполезно.
Он это знал, понимал. Но у него был конверт - письмо от матери, письмо к дочери. Он протянул конверт. Перовская взяла конверт. И тотчас поняла, что в этом письме. Рука ее задрожала.
- Послушайте, - упавшим, молящим голосом произнесла она. - Возьмите, прошу вас… Я не буду читать.
Прокурор поклонился. Он хотел что-то прибавить, но не нашелся и поклонился еще раз. Она остановила его в дверях:
- Скажите, в котором часу возьмут?
- В шесть, Софья Львовна.
- Одну?
- Нет, всех вместе.
- Благодарю вас, спасибо.
Больше Добржинский не являлся. И Перовская больше не ждала Добржинского. Но теперь, когда ее оставили в покое, Софья ощутила смутное беспокойство. Причиной было не завтрашнее, нет, что-то иное… Она облегченно вздохнула, нащупав суть: вот так же беспокоилась перед судом из-за неопрятности одежды, несвежести кружевного белого воротничка… Ей не пришло в голову, что здесь нечто сродни солдатскому обыкновению - надеть чистое в канун смертной битвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110