Высокий вершитель правосудия поразил членов следственной комиссии своей простодушной безответственностью: «был в ту ночь усталым и, как ранее контуженный в голову, многое не удержал в памяти». Дело закончилось заключением в тюрьму Барташевского».
Позже на допросах в Иркутске адмиралу Колчаку пытались поставить в вину декабрьские расстрелы в Омске. Однако следователи Политцентра так и не смогли установить его личной причастности к самочинным расправам над «учредиловцами». Что же касается приговоров военно-полевого суда, то к ним можно отнести все те же нарекания, что и в адрес большевистских военно-революционных «троек», ставивших к стенке всех заподозренных в сочувствии к «белякам». Довольно будет вспомнить, как расправлялись красные войска с участниками кронштадтского мятежа. Мятеж есть мятеж, и участь мятежников всегда одинакова, в каком бы стане они ни терпели поражение…

«Я ПРИНЯЛ ВЛАСТЬ…»
«Печальный мир!
Даже когда расцветают вишни…
Даже тогда…»
Исса, японский поэт.

Рукою Колчака . «Я принял власть и не намерен удерживать ее ни на один день дольше, чем это требуется благом страны. В день окончательного разгрома большевиков моей первой заботой будет назначение выборов в Учредительное собрание… В этом была мной принесена присяга перед Высшим Российским Судом - хранителем законности нашего государства.
Поставив себе задачей водворить в стране порядок и правосудие и обеспечить личную безопасность усталому от насилий населению России, Правительство признает, что все сословия и классы равны перед законом…»
И тут же - человеческая исповедь в письме:
«Милая, бесконечно обожаемая моя Анна Васильевна! Вы знаете и понимаете, как это все тяжело, какие нервы надо иметь, чтобы переживать это время…»
Старое фото . На ступеньках омского госпиталя под массивным порталом встали перед фотографом офицеры, врачи, медсестры. В центре в походной армейской форме - при шашке - адмирал Колчак, по правую руку неизменный Михаил Смирнов в черной морской шинели и с золотыми контр-адмиральскими погонами. А из третьего ряда выглядывает знакомое женское лицо в белой косынке сестры милосердия - Анна!
Точно так же, как на этом снимке, держалась она и в их омской жизни - незаметно, не напоказ. Она снимала комнату в частном доме - вдали от центра (Надеждинская 18), а Александр Васильевич квартировал в своей резиденции на набережной Иртыша (Береговая 9) - небольшом, но красивом особняке купца Батюшкина. Разумеется, они встречались, хоть и не так часто, как хотелось обоим. Колчак был смертельно занят на новом посту, то выезжая на фронты, то принимая всевозможные депутации, то проводя государственные совещания… Анна Тимирева, бывшая адмиральша1, организовывала шитье госпитального белья для раненых, хлопотала по общественным делам. Иногда Колчак приглашал ее на официальные приемы в качестве переводчицы. Как ни странно, но и в этот, казалось бы, столь счастливый период их близости, им чаще всего приходилось общаться с помощью писем. Анна, как всегда, была предельно искренней.
Рукою Анны . «Омск Надеждинская, 18
Дорогой мой, милый Александр Васильевич, какая грусть! Мой хозяин умер вот уже второй день после долгой и тяжкой агонии, хоронить будут в воскресенье. Жаль и старика, и хозяйку, у которой положительно не все дома, хотя она и бодрится. И вот, голубчик мой, представьте себе мою комнату, покойника за стеною, вой ветра и дикий буран за окном. Такая вьюга, что я не дошла бы домой со службы, если бы добрый человек не подвез, - ничего не видно, идти против ветра - воздух врывается в легкие, не дает вздохнуть. Домишко почти занесен снегом, окна залеплены, еще нет пяти, а точно поздние сумерки. К тому же слышно, как за стеною кухарка по складам читает псалтырь над гробом. Уйти - нечего и думать высунуть нос на улицу. Я думаю: где Вы, уехали ли из Златоуста и если да, то, наверно, Ваш поезд стоит где-нибудь, остановленный заносами. И еще - что из-за этих заносов Вы можете пробыть в отъезде дольше, чем предполагали, и это очень мало мне нравится. За Вашим путешествием я слежу по газетам уже потому, что приходится сообщения о нем переводить спешным порядком для телеграмм, но, Александр Васильевич, милый, они очень мало говорят мне о Вас, единственно моем близком и милом, и этот «Gouvernеur Supreme»1 кажется мне существом, отдельным от Вас и имеющим только наружно сходство с Вами, бесконечно далеким и чуждым мне.
Кругом все больны, кто лежит вовсе, кто еле ходит. Я пока еще ничего, хожу от одной постели к другой. Говорят, что с наступлением ветров это общее правило в Омске, но одна мысль заболеть здесь приводит в панику. Дорогой мой, милый, возвращайтесь только скорее, я так хочу Вас видеть, быть с Вами, хоть немного забыть все, что только и видишь кругом, - болезни, смерть и горе. Я знаю, что нехорошо и несправедливо желать для себя хорошего, когда всем плохо, но ведь это только теория, осуществимая разве когда уляжешься на стол между трех свечек, как мой хозяин. Но я же живая и совсем не умею жить, когда кругом одно сплошное и непроглядное уныние.
И потому, голубчик мой, родной Александр Васильевич, я очень жду Вас, и Вы приезжайте скорее и будьте таким милым, как Вы умеете быть, когда захотите, и каким я Вас люблю. Как Вы ездите? По газетам, Ваши занятия состоят преимущественно из обедов и раздачи Георгиевских крестов - довольно скудные сведения, по правде говоря. А пока до свидания. Я надеюсь, что Вы не совсем меня забываете, милый Александр Васильевич, - пожалуйста, не надо. Я раза два была у Вас в доме, Михаил Михайлович поправляется, совсем хорошо, это так приятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126