И такая тревога и за Москву, и за маму с папой, и за моих ребят – за всех нас точила тогда душу, что во рту появлялся какой-то противный медный привкус, и я не могла есть, огорчая отца.– Ты, Симочка, наоборот, подкрепляйся. Пересиль себя… Еще что впереди терпеть придется – сейчас трудно сказать. Ты кушай, кушай, пока имеется.– Что же это будет, Андрюша, что с нами со всеми будет? – причитала мать. – Вон Бурмиловы уже Таточку в Казань отвезли. В тридцать четвертой квартире тоже все эвакуировались. Может быть, и нам Симочку послать к Георгию, пока не поздно?– Никуда я не поеду, мама. По-моему, ясно было сказано.Как я могла уехать, как я могла оставить пионеров своих и Москву, которую полюбила теперь так, как никогда не любила! Да я и дня не смогу прожить без нее, если буду знать, что ей грозит опасность.А от Амеда давно уже не было писем. В последнем, которое шло очень долго, он сообщал, что находится в кавалерийской части на формировании и ждет назначения. Может быть, он уже на фронте?..Когда мне становилось совсем тоскливо и страшно, я доставала завернутый в платок обгорелый блокнот Расщепея. Я его и на крышу брала, и в укрытие носила во время тревоги, если не была дежурной. Это было все, что мне теперь осталось от Расщепея.В книжечке сохранилось несколько страниц, и я в десятый раз перечитывала их, так что скоро знала все записи Расщепея наизусть. Особенно запомнилась мне сделанная Расщепеем выписка из дневника Льва Николаевича Толстого: «Храбрость есть такое состояние души, при котором силы душевные действуют одинаково, при каких бы то ни было обстоятельствах. Или напряжение деятельности, лишающее сознания опасности. Или есть два рода храбрости: моральная и физическая. Моральная храбрость, которая происходит от сознания долга, и вообще от моральных влечений, а не от сознания опасности. Физическая та, которая происходит от физической необходимости, не лишая сознания опасности, и та, которая лишает этого сознания. Пример 1-ой. Человек, добровольно жертвующий собой для спасения отечества или лица…»Дальше страничка обгорела, и неизвестно было, записал ли Расщепей пример того, что Толстой называл физической храбростью. Я долго думала над этой записью. Вот когда я на крыше – это, наверно, все-таки моральная храбрость. Ну хорошо, а Жмырев, когда кинулся, чтобы показать себя людям, на зажигалку? Это что – тоже моральная храбрость? Нет, это он сделал ради выгоды – значит, для себя, для своей персоны. Ну, тогда это уже, пожалуй что, и физическая…Много было там еще уцелевших наполовину заметок.Сохранились такие:«Паскаль где-то сказал: мы не живем – мы ждем и надеемся».Тут же другим карандашом размашисто, как будто сердито было написано рукой Расщепея:«Славная позиция, нечего сказать! А мы не ждем, мы действуем; не надеемся – а знаем. Действовать, бороться, искать, добывать – разве это не жизнь! Жизнь – это поиск…»Дальше опять страница обгорела.Нашла я в книжечке слова, которые много раз слышала от Александра Дмитриевича:«Тезисы для выступления у пионеров.Главное, что мы должны воспитать в людях, – это бережное, почти влюбленное отношение к внутреннему достоинству человека. Человеческое достоинство – вот главное. Остальное приложится. Капиталист не уважает человека. Он кладет его личность под пресс, выжимая все соки. Если бы уважал, не эксплуатировал бы. Революция – это борьба за человеческое достоинство всего народа. Фашисты – себялюбивые ненавистники человечества…»Я показала эти заметки Ромке Каштану. И мы с ним долго толковали о храбрости, о человеческом достоинстве. Ромка тоже стал как-то серьезнее. Правда, явившись ко мне после большого перерыва, он тотчас же начал дурачиться:– Ну, как живешь, Сима? Как эти твои лунатики, халдеи и телескопы поживают? У меня для них есть великолепные детские стихи, как раз для вашего пионерского возраста. Так сказать, переработка довоенного Михалкова на военный лад. Вот слушай: «А у нас упал фугас. Это раз. А у нас – противогаз. Это два-с. А у нас наша мама собирается…» Кстати, Татка Бурмилова уже с мамашей отбыли в энском направлении. А ты еще не собираешься?Потом он сел, снял пилотку, сложил ее и хлопнул по колену:– Нет, шутки шутками, а ты, Сима, подумай. Тем более, что тебе есть куда. А? – Он вопросительно посмотрел на меня. И я опять почувствовала, что щеки у меня начинают краснеть. – Нет, правда. У тебя брат в Ашхабаде. Он вас там всех устроит. Чего тебе зря тут подвергать себя опасности?– А что же ты сам себя подвергаешь?– Ну что ты равняешь!.. Ну ладно, ладно! Сейчас мне будет прочитана, чувствую, лекция о женском равноправии. Не хочу спорить. Я к тебе не спорить зашел, а проститься. Нас с ребятами посылают на укрепления. Куда-то не очень близко. Хотя… далеко сейчас уже ехать некуда.Мы долго сидели с ним. Вот тут я ему показала книжечку Расщепея; заметки Александра Дмитриевича произвели на Ромку сильное впечатление.– Сима, можно мне списать вот насчет храбрости? – спросил он.И тщательно переписал к себе в карманную книжечку толстовское определение храбрости.– Здорово! – сказал он мечтательно. – «Одинаково действовать при любых обстоятельствах». Верно! Это и есть храбрость. Понимаешь, Сима: значит, человек поступает так, как он решил сам, не под влиянием обстоятельств. Здорово! Ей-богу, здорово! Классически здорово! «Напряжение деятельности». Лихо сказано! Я это всем ребятам покажу.Потом он встал, вздохнул. Расправил пилотку, опять положил ее.– Ну, Крупицына, прощай. Говорить ничего не буду, а то еще чего-нибудь сострю – обозлишься на прощанье. А я этого не хочу. Скажу только одно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107