Вагон был из новых, недавно покрашенный, еще не очень пропылившийся, только на окнах в репсовых занавесках с висюльками уже глубоко и толсто залегла пыль. Перед железнодорожником на столе лежали наушники радио. Их можно было получить в вагоне у проводника за особую плату; над каждым столиком была розетка трансляции. Железнодорожник, сидевший против меня, мирно дремал, наушники даром лежали на столе.Я попросила:– Можно мне послушать немножко?– Слушайте, барышня, – сказал железнодорожник, приоткрыв на меня один глаз.Я надела наушники.«…щепей. Картины его всегда занимали почетнейшие места среди лучших произведений советской и мировой кинематографии…»У меня остановилось сердце. Я ясно почувствовала, как оно коченело, пока диктор, там, на радиостанции, медлил.«Народный артист Союза Советских Социалистических Республик, орденоносец Александр Дмитриевич Расщепей был…»Был!.. Кажется, я закричала. Уши мои были зажаты чашечками наушников, я не слышала своего крика, я видела только, как встрепенулась сонная девушка, как удивленно взглянул на меня артиллерист и железнодорожник схватился обеими руками за очки.Но почему же они сидят так спокойно, не бегут никуда, эти люди? Неужели их не оглушило это слово?! Я вскакиваю… Надо остановить поезд… Красная ручка тормоза совсем близко. Что-то с силой резко оттягивает мою голову назад. Железная скоба наушников, сорванная натянутым проводом с головы, больно хватает меня за горло и опрокидывает на пол. Надо мной склоняются пассажиры. Артиллерист приподнимает меня с пола, усаживает на скамью, осторожной рукой стряхивает пыль у меня с колен.– Упали немножко? – растерянно спрашивает он.– Видать, припадочная, – спокойно заявляет сонная девушка.А я бьюсь головой об оконный столик и повторяю:– Александр Дмитриевич!.. Александр Дмитриевич!– Какого-то Александра Дмитриевича зовет, – слышится голос железнодорожника.Вероятно, сообразив что-то, он высвобождает у меня из-под головы трубки, прикладывает к ушам.– А, вон ведь что… – говорит он. – Должно быть, знакомый. Тут как раз передают сейчас. Умер известный Расщепей, орденоносец.Старуха соседка, поставив кошелку на колени, поспешно крестится. Потом ее рука легонько стучит мне в коленку:– Ты, деточка, не надо так… Все мы на тот коленкор смётаны. А он тебе кем приходился-то, сродственник?Я отчаянно мотаю головой.– Летов-то ему уже много было?Я опять мотаю головой.– Стало быть, не в свой срок, – сочувственно вздыхает старуха.На ближайшей станции артиллерист, осторожно поддерживая меня за локоть, помогает мне сойти.– Виноват… вам, конечно, не до того, – говорит он неуверенно, – только ответьте: это вы сами, не ошибаюсь, исполняли Устю в его картине?Я, закрыв глаза, молча киваю. Артиллерист мнется, поправляет новенькую фуражку:– Какой знаменитый человек был!Был – и нет теперь уже Расщепея! Господи, как я его любила! Зачем только я уехала из Москвы? Нет Расщепея… «Да, Симочка, вот это действительно бывает только раз в жизни…» Если бы только он позволил, я бы сама сейчас умерла. Но он уже ничего не может позволить, а если бы он был жив, он бы запретил мне это.Почти ничего не видя, вернее, ощупью я беру билет обратно в Москву, сажусь в первый попавшийся поезд. * * * На улицах Москвы висят афиши нового фильма: «Мелкий служащий», постановщик Александр Расщепей». На Дворце кино, во всех газетах его большие портреты в черной рамке. У колонн, увитых черным крепом и еловыми ветвями, толпится народ. Длинная очередь вытянулась по улице – это идут люди прощаться с ним.Чья-то рука крепко берет меня за плечо. Лабардан, страшный, красноглазый, с сизыми, небритыми щеками, проталкивает меня в дверь дворца. Он бормочет что-то несвязное и вдруг начинает плакать, прижавшись щекой к моему затылку. Я чувствую, как бегут мне за шиворот горячие капли.– Так и умер… с книгой… Фламмарион… Вернулся после просмотра, лег читать, а утром пришли…Тишина. Осторожные, шаркающие шаги многих ног и легкое сипение юпитеров. Всё те же знакомые юпитеры освещают его, журчит аппарат, и заплаканный Павлуша дрожащей рукой крутит ручку и все протирает, все-то протирает стекла объектива!..Это последняя съемка Александра Расщепея.Меня ставят в почетный караул. Я вижу рядом с собой стоящую у гроба прямую, строгую Ирину Михайловну; она поправляет складку материи. Я понимаю: этим жестом, легко касаясь его пиджака, она как бы подчеркивает – это прежде всего ее горе… И мне обидно. Она стоит прямая и гордая в своем ревнивом горе, словно ни с кем не хочет делить его. Красными, будто неузнающими глазами смотрит она поверх меня.А я никак не могу себя заставить взглянуть туда, где под склоненным алым знаменем – его голова, залитая сиянием прожекторов. И я не плачу сейчас. Но все во мне пересохло – горло, глаза; я только чувствую, что меня начинает раскачивать.Я качаюсь все сильнее и сильнее, и кто-то подхватывает меня под руку, выводит в другую комнату…В сумерки подъезд крематория похож на небольшой вокзал. К нему ведут дорожки, обсаженные багровыми каннами в черно-зеленых листьях. И сидят на скамейках провожающие.Полон высокий зал. Огромная тихая толпа стоит во дворе и за оградой. Играет орган – то глухо содрогнется весь, то затрубит тревожно, то пройдет по верхам, точно ветер в лесу.Молча стоят люди вокруг гроба Расщепея. Кто-то, должно быть Бодров, говорит речь:– Товарищи, мы расстаемся сейчас с Расщепеем, нашим Расщепеем. Мы хороним замечательного человека, великого рыцаря искусства, который отдал долу нашего народа, нашей страны, своему любимому искусству всего себя вместе с большим и честным своим сердцем…Кто-то осторожно касается моей руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107