Вот примите. Подрастайте и благоухайте.Он вынул из кармана сверточек, развернул бумагу и вручил мне маленький флакон духов «Фиалка».– «Серафима – вот она какая, Серафима бойкая, живая, Серафима – с нею не шути…» – запел он.Людмила звонко расцеловала меня в щеки.– Жаль, Симочке идти скоро, – предупредила мама, – к Таточке приглашенная. В один день рожденные.Я действительно собиралась идти к Тате Бурмиловой. На самом деле день рождения Таты уже прошел позавчера, но я уступила ей лучший день – выходной. Ей все и всегда уступали: лучшую парту в школе, самое удобное место в кино, поближе к середине, самое красивое пирожное на противне в буфете, самую лучшую сводную картинку в писчебумажном. И, конечно, не потому, что отец Таты был начальником большого учреждения, – просто в классе любили веселую, красивую мою подружку. И мама моя тоже была довольна нашей дружбой с Татой, которая всюду водила меня за собой, хотя некоторые наши сплетницы-завистницы и язвили, что, мол, Бурмиловой очень к лицу чужие веснушки…Попив чаю, поев именинного пирога с курагой, я пошла за шкаф переодеваться, надела самое лучшее, поплиновое платье, перешитое из старого Людмилиного. Сестра заглянула за шкаф и сама взялась обряжать меня. Она усадила меня перед зеркалом, забегала, захлопотала вокруг, укололась булавкой, высосала палец, разожгла примус, положила греть щипцы для завивки – компас, как она называла их.– Эх, Серафима, Серафима, – болтала она, вплетая мне ленты в косы, – я в твои годы не такая была, я уже в это время вся выровнялась… Ну, ты сиди, сиди, не дергайся, а то я тебя прижгу компасом. Дай я тебе немножко еще на височках взобью.В зеркале отражалось окно, а там, за окном, крыша большого дома напротив, и на ней уже стояла огромная красная единица и рядом две буквы – «М» и «А». Должно быть, «Я» еще не подняли. И, когда я увидела улицу, которая прибиралась к празднику, я вдруг вспомнила опять, что произошло накануне. А Людмила все хлопотала вокруг меня, перевязывала в сотый раз банты, подкалывала плечи, подшивала воротник.– Ну, можешь отправляться, Симочка, – наконец сказала она. – Я из тебя прямо картинку сделала. Мальчишки-то как, изредка внимание обращают, записки пишут, поди?– Да ну их совсем! Я одного вчера после немецкого языка так треснула, будет знать!– Вот босявка! Как же это ты?– Очень обыкновенно. Теперь узнал ума.– Это еще что за выражение, Серафима? – прикрикнула на меня мама по ту сторону шкафа. – Чтоб я не слышала больше!Прежде чем выйти на улицу, я загадала перед калиткой: вот если сейчас опять встретится этот странный человек, значит, у меня в этом году будут в жизни какие-нибудь важные происшествия. Я плотно зажмурилась, вышла через калитку на улицу, открыла глаза и осмотрелась. На углу, как всегда окруженный мелюзгой, торговал ирисками лоточник. Было по-праздничному пустовато, и на мостовой посреди улицы, пятясь, ходили управдомы и коменданты. Задрав голову, они делали руками сложные таинственные знаки кому-то на крыше, дирижируя развеской первомайских украшений. И над улицей медленными толчками возносилась повисшая на веревках огромная и чванливая буква «Я».Внимательно осмотрела я улицу из конца в конец. Нет, никого не было, никто не следил за мной. Все было очень обыкновенно. Глава 2«На кого вы похожи?» – Ребята, Крупицына своей персоной явилась! Завилась! Кудри штопором!Все вылетели в переднюю и окружили меня. Тут был и Ромка Каштан, мой старый недруг, тот самый, кого я ударила вчера после немецкого. Были здесь и Катя Ваточкина, и Миша Костылев, и Соня Крук – все наши. Тата, в новом платье, которого я еще не видела у нее, схватила меня за локти и закружила:– Симочка, Симочка, поздравляю!– И тебя тоже!– Ну, меня с прошедшим уже… Идем, идем, ты должна тоже написать что-нибудь.Толкаясь в дверях, мы ввалились в столовую. Я слышала, как за моей спиной Ромка Каштан насмешливо процедил:– Завилась, а при галстуке, как на сбор.– Хватит тебе дразнить ее! – шепнул кто-то, кажется Катя.На столике перед диваном лежала толстая тетрадь. Все окружили столик, подталкивая меня:– Пусть и Крупицына напишет!Я взяла тетрадь. На первой странице ее было крупно выведено: «Прошу писать откровенно».Я уже слышала, что в школе в старших классах ребята завели такой вопросник. Там наставили разные вопросы о нашей жизни, настроении, о дружбе, о любви, и каждый должен был писать тогда все начистоту и без утайки. И наши девчонки, видно, собезьянничали у старших.«Когда вам бывает скучно?» – прочла я. Под этим на странице разными почерками, среди которых я увидела много знакомых, были записаны ответы:«Тогда, когда у меня плохое настроение».«В нашем государстве не бывает скуки».«У Сони Крук не бывает скук…»Кто-то сунул мне в руку химический карандаш.– Внимание! У нашего микрофона Крупицына! – провозгласил Ромка.И я написала:«Мне бывает скучно, когда ко мне плохо относятся. И потом, от глупых острот мне тоже скучно».– Ого! – многозначительно сказал Ромка Каштан.«Кого или чего вы больше всего боитесь?» – было написано на второй странице.«Никого и ничего не боюсь».«Мне еще незнакомо жалкое чувство трусости».«Боюсь пьяных, зачетов и мышей».«Иногда побаиваюсь собак, несмотря на возраст».– На чей возраст, – спросила я, – того, кто написал это, или щенячий?Тут я заметила, что Катя покраснела, и поняла, что это написала она.«Никого и ничего не боюсь, кроме сплетен и сплетниц», – прочла я дальше и узнала почерк Ромки Каштана.«Мстительны вы или нет?»«Смотря за что и кому. Мщу редко, но метко. Но я еще не всем отомстил, кому мне следует мстить…»Это опять почерк Ромки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107