Она разглядела что-то белое, колеблющееся на голубом фоне неба в раскрытом окне. Дрожащей рукой она поспешила вставить ключ в замок, резко повернула его, отомкнула дверь, дернула на себя, вбежала в залу и увидела сына. Он уже стоял на подоконнике и привязывал к оконной раме скрученную жгутом длинную полосу белой материи. На мгновение в одном месте белый жгут развернулся, и Евдокия Тимофеевна увидела знакомую красную метку «Е. Д. «.Сомнений не оставалось: то была большая простыня, разрезанная на полосы, сшитые в длину.Володя стоял спиной к дверям и не слышал за уличным шумом, как вошла мать. Он уже наклонился над провалом улицы, одной рукой взялся за белую узкую ленту, спущенную за окно, другой схватился за край подоконника. Он согнулся, немного подавшись вперед, и… почувствовал, как его крепко обхватили сзади и стащили с окна.— Ты что?! Ты что же это?.. Господи ты, боже мой! — задыхаясь, проговорила мать, повернув к себе лицом незадачливого беглеца, но не выпуская его из рук. — Да ты сам-то соображаешь? — Она зажмурилась, затрясла головой и вне себя от гнева и испуга размахнулась, чтобы дать Володе хорошего шлепка, но тут же снова уцепилась рукой за длинную белую полосу, привязанную к поясу сына.А Володя стоял бледный, выпятив упрямо губу. Он не выпускал белого жгута, скрученного из кусков разрезанной простыни.— Неужели правда бы выпрыгнул? — спрашивала его мать и трясла за плечи. — Нет, ты только мне скажи: так бы и выпрыгнул?— А зачем же ты меня тут заперла? Я же слово дал ребятам, что приду.— А обо мне ты хоть на столько вот подумал?.. А если б ты, не дай бог, убился?— Мама, я все рассчитал, не беспокойся. Я бы вон за ту ветку схватился, если б у меня оборвалось. Ну, и снизился бы. Чего тут страшного! Невысоко совсем, всего второй этаж! Я бы и с третьего…Тогда мать оттолкнула Володю обеими руками, села на стул и заплакала.Володя, хмурясь, смотрел на нее. Слез он не выносил еще больше, чем грубости.— Мама… из-за чего ты расстраиваешься? Ну правда же, я бы не убился.— Уйди, уйди от меня!.. Сердца в тебе нет… Уходи куда хочешь.Володя потоптался возле матери. Хорошо ей говорить теперь: «Уходи куда хочешь!» Как тут уйдешь?— Я так, мама, не пойду. Я лучше совсем не пойду. Ладно, пускай скажут, что я от слова отступаю. Пускай!.. Раз тебе меня не жалко…— Да иди, иди ты, бога ради! Иди, куда тебе надо.— Нет, мама, ты меня не гони так. Я так не могу. Не пойду я тогда.— Да как же я еще должна тебя уговаривать?— Не уговаривать, а сказать: «Иди. Я тебе разрешаю. Чтобы в девять был дома». Ну, как всегда говоришь. Сама знаешь…— Ну, иди, разрешаю. Отвяжись только! Чтобы к девять был, ровно!.. — рассмеялась мать и вытерла сперва один глаз, потом другой.Володя бросился к ней на шею, принялся целовать, ворочать вместе со стулом. Она отбивалась, но он был очень цепкий. Ей пришлось сделать Володе двумя большими пальцами «под бочки», и только тогда он отскочил, визжа от щекотки, посмеиваясь и растирая ладонью бок.— Ну, отпецился наконец, репей противный! — говорила мать, поправляя растрепавшиеся волосы. — Всю голову ты мне раскосматил. Иди отсюда! Чтоб я тебя до девяти часов не видела!.. Ладно, сама приберу…Солнце уже садилось за курганы Юз-Оба, когда Володя и все «юасы» во главе с Николаем Семеновичем, инструктором, поднялись на вершину Митридата.Замечательный вид открывался отсюда.Каждый раз, когда Володя бывал здесь, сердце его наполнялось особым чувством восторга, рожденным ощущением высоты и того сладостного, безграничного приволья, которое простиралось перед ним. Город внизу, под ногами, казался в этот час несказанно прекрасным. Он весь был виден отсюда. Скаты черепичных крыш, грани домов и строений, обращенные к западу, бронзовели, тронутые, как волшебной палочкой, пологими лучами заходящего солнца. Там и здесь, медленно пламенея, отражали закат стеклянные купола над лестничными пролетами больших домов. Расстояние и высота скрадывали изъяны, стирали неровности, подновляли, скрывали неприглядные мелочи, создавая прекрасные обобщения — все выглядело чистым, прямым, отмытым, свежим. Терраса за террасой убегала вниз, к подножию Митридата, большая лестница, в двести четырнадцать ступеней, как сосчитал Володя, неоднократно взбираясь сюда. На вершине, царившей над всем городом и заливом, прогуливался легкий ветерок, принимавшийся иногда посвистывать в мачтах метеостанции. Серые колонны часовни на могиле Стемпковского — знаменитого археолога, бывшего когда-то керченским градоначальником, — розовели от заката, и на них хорошо были видны всевозможные записи, сделанные керченскими школьниками, среди которых укоренилось поверье, что перед экзаменами и после них необходимо побывать на вершине Митридата. Поэтому стены часовни и ее колонны были испещрены надписями:«В последние часы перед зачетом. Не поминайте лихом!.. ««Ура! Сдали ботанику!»«Науки юношей питают, а мысли в облаках витают…»«Был здесь, глядел на город и мир, прощаясь перед гибелью по геометрии».«Зря робел: не сдался и сдал на „отлично“.«Я снова здесь, я снова молод, я снова весел и влюблен, но чему был равен x в задаче — так и не выяснил. Поживем — увидим!»А сбоку тут же было приписано каллиграфическим старомодным почерком:«Неучем будешь жить, неучем и помрешь, если вовремя за ум не возьмешься!»… Вдалеке, на той стороне бухты, высились домны, напоминающие шахматные туры, и похожие на исполинский орган кауперы металлургического завода имени Войкова. Рядом с ним пестрел поселок, который керчане звали Колонкой. Хорошо были видны сверху зазубренные очертания Старой крепости и Генуэзского мола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178