Гуляние продолжалось до первых петухов. Когда настало время заканчивать веселье, Иван Владимирович тактично успокоил разыгравшуюся молодежь и громко сказал, что время ложиться. Как по команде женщины приступили к уборке, а мужчины вышли подышать свежим ночным воздухом.
– Хорошо у вас здесь, – сказал я хозяину.
– Да, хорошо, – задумчиво подтвердил он.
Мы стояли вдвоем в темном дворе под опрокинутым звездным небом.
– Не знаешь, как там наша вдова? – спросил я.
– Утром проведаю, сегодня было недосуг.
Я вспомнил, что больше всего меня удивило в ее усадьбе, и спросил:
– Никогда еще не видел такого порядка, людей вроде нет, а кругом замечательная чистота.
– Что ж тут удивительного, она своих холопов порет за любую промашку. Отсюда и порядок, он у ее холопов на спинах кнутом написан.
– Не может быть! А с виду такая тихая!
– В тихом омуте черти водятся. Анна Ивановна женщина серьезная. Если что не по ней, то берегись. Я ее, честно говоря, как огня боюсь. И сама богата, и родня у нее знатная.
– Так зачем же ты меня к ней на постой хотел сосватать?
– А ты прохожих конем не топчи, – засмеялся он, – что тебе, дороги мало?!
– Твоя правда, – в том же тоне ответил я. – Значит, я зря вдовушку лечил, ее дворня мне спасибо за это не скажет.
– Зря, – легко согласился подьячий, – ее бы лучше батогами полечить. Скверная женщина.
– Почему тогда ты сказал ей, что я лекарь?
– Выслужиться хотел, – честно сознался Горюнов. – Может, замолвит словечко перед роднёй, чтобы снова на службу взяли!
В это время к нам подошли его сыновья, и разговор прервался. А чуть позже вышла из дома Прасковья, помогавшая женщинам убирать со стола. Я распрощался с хозяевами и взял девушку под руку, исключительно для того, чтобы она не спотыкалась в темноте. После чего мы пошли к себе.
– Тебе весело было? – спросила Прасковья, заглядывая мне в лицо.
– Да, очень, – искренно ответил я, невольно сжимая девичий локоток.
Легкий хмель бродил у нас в крови, вечер был теплым и праздничным, и кончилось это тем, что возле самого порога мы поцеловались. Я прижал к себе ее легкое тело и вопреки здравому рассудку никак не мог отпустить. Прасковья замерла, запрокинув разгоряченное лицо. Мне не оставалось ничего другого, как вновь наклониться к ней и надолго завладеть ее неловкими губами. Оторвался я от нее только тогда, когда нам не хватило дыхания.
– Сладко-то как, – тихо сказала девушка, а я уже поднимал ее на руки и нес в избу.
– Скорее, – шептала она, когда я в потемках стаскивал с нее одежду. – Какой ты неловкий!
– Сейчас зажгу свечу, – прошептал я, боясь, что-нибудь ей повредить.
– Не надо, я сама, – ответила она, легко выскальзывая из длинных одежд.
Во мраке избы я различил ее белое тело. Она отступала от меня в сторону лавки, на которой недавно взбивала перину, потом исчезла в темноте.
– Иди скорее, – позвала девушка ломким тревожным голосом.
– Сейчас, уже иду, – ответил я, срывая с себя последние одежды.
Мои руки сами нашли ее теплое тело. Девушка лежала на спине посередине постели. Я начал гладить ее грудь, удивляясь шелковистой нежности кожи. Прасковья вздрагивала, а когда руки касались самых чувствительных мест, тихо стонала. Мы оба молчали, я слышал только ее прерывистое дыхание.
– Поцелуй меня, сожми, раздави! Я хочу, чтобы ты сделал мне больно! – наконец попросила она чужим высоким голосом.
Я лег рядом и крепко ее обнял. Она прижалась и обвила меня ногами. Дальше все получилось само собой и слишком быстро кончилось. Слишком велико было возбуждение, чтобы хоть как-то я мог контролировать ситуацию.
– Тебе не очень было больно? – спросил я, целуя ее теплую, чуть солоноватую от пота шею.
Мы лежали рядом, и я просто держал ее за руку.
– Нет, я почти ничего не почувствовала, – помедлив, ответила она.
Я не понял, что она имеет в виду, но не стал переспрашивать и выяснять, что она этим хотела сказать. Неожиданно Прасковья приподнялась, обняла меня влажными от пота руками и прижалась к груди. Я гладил ее спину, чувствуя под пальцами косточки позвоночника, а она во тьме изучала мое лицо. Потом неожиданно спросила:
– А это большой грех?
– Кто как считает, – ушел я от прямого ответа. – Мне кажется, когда по любви, то совсем не грех.
– А ты меня любишь? – тотчас спросила она.
– Да, – ответил я, прижимая ее к себе.
Она завозилась, удобнее устраиваясь на моей груди.
– Тебе не тяжело? – заботливо спросила она, только чтобы не замечать, что я делаю руками.
– Нет, не тяжело, ты совсем легкая, – также не по теме происходящего действия ответил я.
– Ничего, стану настоящей женщиной, тоже войду в тело, – вдруг пообещала она, – тогда тебе не будет за меня стыдно!
Я невольно засмеялся.
– Ты это чего? – тревожно спросила она.
– А мне толстые совсем и не нравятся.
– Тогда как же крестная?
– Что крестная? – переспросил я, испугавшись, что Прасковья теперь, в самый неподходящий момент, затеет сцену ревности.
– Крестная же в теле!
– А с чего ты решила, что она мне нравится?
– Но ты же сам говорил! – возмущенно воскликнула она. – Значит, меня просто дразнил? А я, дура, поверила!
Прасковья отстранилась от меня, но я не отпустил, и она снова удобно устроилась у меня на груди.
– Ну, как тебе не стыдно! Я то думала, что ты...
– Обо мне и крестной ты сам все придумала, еще до того, как я ее впервые увидел. Так что ты меня к ней не припутывай. Ревность вообще глупое чувство, это та же зависть, боязнь, что кто-то может оказаться лучше тебя.
– Значит, тебе хорошо со мной? – сделала она из моих слов собственный вывод.
– Да, очень, и если тебе действительно не очень больно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95