Но все такие разговоры попахивали психоанализом и были не для начала двадцатого века и, тем более, не для этого сурового времени К тому же меня самого немного смущал нравственный аспект случившегося. Конечно, мальчик был моральным уродом, и вырасти из него могло только чудовище, но сразу же вспомнилась чистая слеза ребенка, так что пришлось обходить вопрос:
– Он сам жертва, – неопределенно сказал я.
Ордынцева удивленно на меня посмотрела:
– Но ведь он же убивал людей
– Его так воспитали.
– Значит, мы зря застрелили мальчика? – не очень огорченно спросила она.
– К сожалению, по-другому было сделать нельзя.
– Почему?
– Потому что он убийца, а за убийство человека нужно нести ответственность!
– Получается какой-то заколдованный круг!
– Никакого круга, все закономерно, – решительно сказал я, чтобы закрыть неприятную тему.
К счастью в это время санитарки внесли в палату перевязанного Опухтина, так что разговор прервался сам собой. Вслед явился сам Нечаев. Илья Ильич стонал и ругал фельдшера:
– Мы с тобой, Нечаев, товарищи по партии, а ты со мной обращаешься как с какой-то контрой! Я все-таки пока еще живой человек, мог бы лечить и поласковее!
Еще окончательно не пришедший в себя после трепки фельдшер диковато глянул в мою сторону и виновато ответил:
– Я же говорил, ехайте в губернию, медицина – занятие умственное, а я больше интересуюсь политическим моментом. И как тебя, товарищ Опухтин, умудрило так пораниться?
– На реквизицию ездили, – недовольно ответил он, – одного недобитого пощипали, да милицейский Петров польстился себе все забрать Навел на нас отца с братом, они троих наших товарищей погубили, а меня вот эти товарищи спасли, – показал он в нашу сторону.
– Много взяли? – не очень заинтересовавшись судьбой милиционера Петрова, спросил фельдшер.
– Нет, одну мелочь. Мы этого буржуя уже третий раз трясем, брать оказалось особо нечего.
– Чего же тогда Петров польстился? – задал резонный вопрос Нечаев.
Опухтин посмотрел на него прямым, очень честным взглядом и пожал плечами:
– Я почем знаю, если тебе интересно, у него и спрашивай.
– А где реквизированное? – задал новый вопрос фельдшер.
– Сдали в Уком, – не моргнув глазом, соврал Илья Ильич.
– Ты что, раненый сдавать возил?
– А как же иначе, там же было революционное достояние!
– А! – протянул фельдшер. – Ну, а с Петровым что? Сбежал?
– Вроде того, – опять ушел от прямого ответа Опухтин. – Я без сознания был, не помню,
– Ну ладно, выздоравливайте, – пожелал нам Нечаев и отправился по своим делам.
– Боитесь товарища? – спросил я, когда мы остались одни.
– Не то, что боюсь, но береженого и бог бережет. Ценности и вправду пустячные, а уже семь душ за них к генералу Духонину отправилось.
– Какие семь? Три бандита и ваших трое – получается шесть, – пересчитал я.
– Седьмой – один перерожденец из бывших наших, – неохотно сказал Илья Ильич. – Когда проводили реквизицию, он так в свое добро вцепился, что один из наших, товарищ Швец, его милиционера Петрова брат потом заколол, не выдержал и пулю на него истратил.
Даша, не вмешиваясь в разговор, следила за моей реакцией. Я никак не отреагировал на рассказ о нервном поведение покойного товарища Швеца, но уже пожалел, что невольно вмешался в разборки местных товарищей и не дал им перебить друг друга. Лечить Опухтина я тоже раздумал.
– И кого вы реквизировали? – спросила тогда Ордынцева.
Илья Ильич, опять демонстрируя свой не совсем искренний характер, напустил на себя вид кристально честного человека и соврал:
– Бывшего жандармского полковника, палача трудового народа.
– Откуда у вас здесь взялся полковник? Вы же только что сказали, что это ваш бывший товарищ? – деланно удивился я.
Опухтин задумчиво посмотрел на нас, соображая, как ловчее соврать, и не нашел ничего умнее, чем все свалить на свергнутый царствующий дом:
– Он был агентом Романовых, подосланный сюда царскими генералами. Мы сперва думали, что он наш товарищ, а потом узнали, что он жандармский полковник.
– И что вы у него реквизировали? – прицепился я к коммунисту.
– Да так, ерунду какую-то, три ложки и медное колечко.
– Ложки-то золотые или серебряные?
Мне показалось, что сначала Илья Ильич хотел сказать: «деревянные», даже открыл рот, но понял, что это явный перебор, и сознался:
– Оловянные.
– А где они, – не отставал я. – Очень любопытно взглянуть, что это за ложки такие, из-за которых погибло столько людей!
– Так я сдал, – начал говорить Опухтин, но вспомнил, что мы в курсе дела о его передвижениях, и вариант со сдачей в Уком не пройдет, грустно договорил: – Так я по дороге все потерял.
– По какой дороге?
– Когда мы сюда ехали, слышу, что-то звякнуло Смотрю, а это узелок с реквизированным упал на дорогу. Хотел попросить остановить лошадей, да смотрю, ты, товарищ, сам плох. Ладно, думаю, пусть, кому они нужны.
– Ясно, – сказал я, окончательно теряя интерес и уважение к Опухтину. – Товарищ Ордынцева, помоги мне повернуться на здоровый бок. С ее активной помощью я умостился так, чтобы можно было начать самолечение Начал водить руками над раной. После перевязки она беспокоила меньше, да и боль стала не острой, а тупой, какой-то внутренней. От силового поля ее снова задергало, и через пару минут я уже почти терял сознание.
Опухтина мое занятие заинтриговало, и он тихонько спросил у Даши, что я делаю. Та сама толком не понимала мой способ лечения и пожала плечами Меня спрашивать было бесполезно, я не то был в беспамятстве, не то уснул. В таком состоянии пробыл около получаса, но когда в голове прояснилось, чувствовал себя значительно лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97