Кресты и памятники были скрыты этой пышной зеленью, и над ней возвышалось всего лишь одно надгробие довольно-таки странного вида. Иностранцы всегда спешат к нему, гадая, что за небожитель под ним покоится, и застывают в недоумении, прочитав, что тут спит вечным сном всего-навсего торговец свечами.
Впрочем, башня, что нынче производит такое впечатление на англичан, привыкших судить о славе умершего по высоте воздвигнутого ему памятника, в те времена еще только строилась. Ее основание, похожее на гранитную табуретку, пряталось тогда за деревьями и кустами, и вы никогда бы не догадались о его существовании, если бы заранее не знали о нем. Короче говоря, это сооружение – трогательное свидетельство самовлюбленности горожан – выглядело тогда вполне благопристойно.
Итак, кладбище напоминало скорее не парк, а лес или в крайнем случае парк в английском стиле. Аббат Делиль черпал бы тут вдохновение полными пригоршнями, ведь он так любил одичавшие сады, гроты, одинокие могилы и сельские пейзажи с какой-нибудь речушкой и деревянным, мостиком.
Белые портики семейных склепов весело выглядывали из-за густых зарослей, и Ирен, смотревшей на них с улыбкой из своего убранного цветами окна, казалось, что выстроили их здесь просто для красоты. И недавно поставленное надгробие – скромное, но не лишенное изящества, чудесно гармонировало со всем вокруг. От него веяло строгостью и покоем, словно от ясных, хотя и написанных суховатым языком произведений Руссо. Кругом росли чудесные цветы, зеленела трава, и узорные тени акаций и плакучих ив ложились на могильную плиту – умерший, должно быть, страстно любил при жизни природу. Белый мрамор украшен изящным коринфским орнаментом; золотыми буквами написано имя, возможно, величайшего из поэтов. Издалека прочесть его представляется невозможным, но перед закатом иногда наступает минута, когда золото вспыхивает ярким пламенем в последних лучах солнца, и тогда удается разобрать отдельные слова надгробной надписи.
Но продолжим наше описание. Слева не видно ничего, кроме выступа стены с одиноким окном. Мы хорошо знаем это окно, поскольку уже побывали в жилище Эшалота. Другое его окно, как вы помните, выходит на кладбище. Выступ скрывает от взгляда унылые берега Шароны и Монтрей.
За кладбищем начинались дома пригорода Сен-Манде, а дальше – насколько хватал глаз – тянулся Булонский лес.
Справа виднелись кварталы, спускающиеся к набережной Сены. Вдалеке на фоне неба четко вырисовывались Вандомская колонна, зеленеющие купы деревьев Зоологического сада, Пантеон и – уже на самом горизонте – темный корабль собора Парижской Богоматери.
Тот, кто впервые сворачивал с улицы Отходящих в лабиринты грязных переулков, пробираясь к особняку Гейо, и представить себе не мог, что взору его откроется такое великолепие. Но красота пейзажа, переливающегося в жарком золоте заката, ничто в сравнении с прелестью девушки, сидящей в этот час у окна за работой. Под ее проворными пальцами на растянутом на пяльцах бархате возникает пестрый причудливый герб. Точеную фигурку облегает простенькая ткань платьица. Вышивальщица так хороша, что своей красотой способна затмить самые яркие звезды парижского небосклона.
Быть может, читатель, ты отдаешь предпочтение красоте, которая сразу бросается в глаза, как цветные витрины магазинов новинок, а может быть, той, чье обаяние раскрывается перед вдумчивым наблюдателем постепенно, как прелестная старинная книга, каждая последующая страница которой сулит все новые чарующие тайны. Впрочем, красота Ирен Карпантье была одновременно и блистательной, и таинственной. Но больше всего пленяла в девушке не идеальная правильность черт, не чистота пропорций, не безмятежная ясность взгляда, а некие неуловимые грация и изящество, так что каждый, кто был привлечен к ней ее красотой, старался разгадать эту таящуюся в Ирен загадку.
Волосы у нее были роскошные, именно роскошные, другого слова и не подберешь – светлые, легкие и густые, тончайшего золотистого оттенка, рыжевато-пепельные, отливающие перламутровым блеском.
Она была высока, выше среднего роста, тонка и казалась бы хрупкой, если бы не изумительной формы грудь, разрушавшая это впечатление. Ее легкие движения пленяли изысканностью и изяществом. Беленькие пальчики мелькали так стремительно и грациозно, словно девушка не работала, а играла.
Даже при красноватом закатном освещении лицо Ирен было бледным, но и бледность удивительно шла ей, смягчая ее слегка заостренные черты и оттеняя дивные черные глаза, в которых светились ум, веселье и доброта. Нежно-розовые лепестки ее губ едва приоткрывались в улыбке, и казалось, улыбка эта озаряет все вокруг.
Я не люблю, когда о женщине говорят: «В ней чувствуется порода» – как будто речь идет о лошади. К тому же я не раз встречал великосветских красавиц, сильно уступавших в благородстве и скромности своим горничным.
Но что все же имеют в виду, говоря о породе? Порой по длинной унылой улице Сен-Жерменского предместья проедет высокий рессорный экипаж; в его окошке мелькнет прелестная головка, на которую достаточно бросить один-единственный взгляд, чтобы получить ответ на заданный вопрос. Но вот беда: десятки других экипажей провезут по той же самой улице девушек столь же старинных фамилий, но с внешностью, ничем не примечательной. Так, может быть, все дело в красоте?
Ирен была дочерью простой работницы и каменщика. Утонченность и изящество всего ее облика дались ей не столько воспитанием, сколько самой природой. Ведь Ирен принадлежала к наидревнейшему роду и происходила от самой праматери Евы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166