Схватив со стола бронзовый письменный прибор, Пьер изо всех сил швырнул его в седого незнакомца, потому что ему хотелось спокойно побыть в одиночестве в последние минуты своей жизни, а этот тип ему мешал.
Целый ливень острых, сверкающих осколков хлынул к его ногам, и в каждом из них Пьер снова заметил того, с седой головой, от которого так старательно пытался избавиться.
Выдвинув ящичек бюро, он вытащил миниатюрный портрет Жоржа и долго смотрел на него не отрываясь, пока соленые, горячие слезы вновь не потекли у него из глаз.
Внезапно какая-то мысль озарила его бледные, заострившиеся черты, и он вынул из того же ящичка кучу бумажных пакетиков с буро-коричневым порошком. Посмеиваясь, он плотно набил комочками опиума длинную трубку, подаренную Метманом, и стал жадно и сильно затягиваться, пока не почувствовал, как жизнь его растворяется и уходит струйками куда-то ввысь, смешиваясь с едким сизым дымом. Ему вдруг захотелось пить, и он, пошатываясь, вытащил бутылку водки и жадно выпил ее всю, до последнего глотка, как воду, не почувствовав вкуса. Заметив, что порошок еще остался, он попытался было вернуться к столу, но не смог, поняв, что ноги отказываются слушаться его.
Показалось или нет?
Остатком угасающего сознания он понял, что внизу хлопнула входная дверь, и знакомый голос из какого-то запредельного, несуществующего далека крикнул – Пьер!
Жан… – понял Хромоножка. А я, оказывается, летаю… Забавно…
– …Не-е-е-ет! Пьер! Господи, что ты наделал!..
Боли он не почувствовал, поняв, что медленно летит куда-то вниз, в темный, расплывающийся перед глазами пролет лестницы, и переворачивается, взмахивая крыльями, и видит, как прямо на него, вращаясь, несутся острые каменные ступени, круша его ребра, ломая кости, отсекая суставы, и последней вспышкой разума он ощутил, что теперь-то уже несомненно счастлив…
Навсегда.
И улыбнулся.

Эпилог

Рука на плече.
Печать на крыле.
Промокла тетрадь…
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.
А. Башлачев

«Санкт-Петербургские ве д омости» , 30 января 1837 г.
…с глубоким прискорбием сообщают, что вчера, в шестом часу пополудни, по невыясненным причинам покончил с собою, выстрелив в себя из пистолета, князь Ларионов Сергей Петрович, 53 лет от роду…
Елизавета Михайловна Хитрово рыдала в голос, заламывая руки, и растерянная Долли уже полчаса не могла ее успокоить.
Князь Ларионов, приходившийся им родственником со стороны Кутузовых, был накануне в гостях у Хитрово. В непривычной тишине вполголоса обсуждали последние события – дуэль, смерть Пушкина, странную кончину Хромоножки, легкое ранение Жоржа Дантеса, несчастную вдову, о которой, по слухам, готов был позаботиться государь… Сидели, плакали, тихо вспоминая Александра Сергеевича, последние месяцы его жизни, его непростой, тяжелый и вспыльчивый нрав, читали его стихи…
Вспомнили и об анонимных дипломах, с которых все началось, и вновь принялись гадать, кто же мог быть автором. Долли принесла хранившийся у нее конверт с анонимным письмом, и все стали дружно разглядывать его, пытаясь вычислить негодяя по почерку.
Внезапно князь Ларионов, почти не принимавший участия в разговоре, так как не имел чести знать Пушкина лично, порывисто встал и подошел к столу, где лежал пустой конверт. Взяв его в руки, он долго и пристально разглядывал диковинную печать, при этом лицо его сильно побледнело и покрылось потом, как будто ему стало плохо с сердцем.
Сразу же после этого Сергей Петрович ушел в сильном волнении, о причине которого не сказал никому.
Его старенький слуга, не переставая плакать, поведал полиции, что Сергей Петрович, придя домой, сразу же заперлись у себя в кабинете и никого не велели пускать. «Как пришли, так на них и лица не было», – все приговаривал несчастный старик, никак не ожидавший, что переживет своего барина.
А минут через десять раздался выстрел…
Князь Ларионов лежал на полу вниз лицом посреди заваленного книгами и бумагами тесного кабинета. На столе полиция обнаружила записку:
Простите меня, если сможете. Прошу никого не винить в моей смерти. Я не смог бы жить с таким чувством вины. Люблю вас всех. Ларионов.
30 января 1837 г., около четырех часов пополудни
Прими, Господь, грешную душу усопшего раба твоего Петра…
Вечная память…

Стоя у гроба Пьера, Иван Гагарин не слышал слов молитвы. Вот уже третий день он жил в кромешном, непрекращающемся кошмаре, из которого не было видно выхода.
Опустошенный и потрясенный смертью друга, произошедшей у него на глазах, он с трудом понимал, что происходит вокруг, продираясь к реальности сквозь густую пелену удушливого черного тумана.
…Он решил вернуться и еще раз поговорить с Пьером. За два года он так привык к его присутствию, странным переменам его настроения – от цинизма к пронзительной, пылкой нежности и обратно, его привычкам, книгам, разговорам, что просто взять и вычеркнуть его из своей жизни был не в силах.
Но с верхней ступеньки лестницы на него взглянул не Пьер, а кто-то совсем другой, незнакомый, вселяющий ужас, совершенно безумный человек с седыми как лунь волосами…
Пьер, бесконечно долго скатывающийся по крутой каменной лестнице, переворачиваясь и хватая руками пустоту в тщетной попытке остановить падение…
Бурый, скатывающийся в комочки порошок, рассыпанный по всему полу…
Крошечный медальон с портретом Жоржа Дантеса, выпавший на каменные ступени из его руки.
Осколки огромного старинного зеркала, пятна крови – наверное, Пьер порезался, когда разбил его…
Его последняя улыбка – не ему, не Жану – а кому-то неведомому, прощальный привет из опустевшего пространства его короткой, уже бывшей, жизни…
Его глаза, навсегда сохранившие последний отсвет этой улыбки – прозрачные, нежные, какими никогда не видел их Ваня при его жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83