Но всегда боялся ее об этом спросить, ибо такие разговоры легко могли увести в запретные сферы. Ему всегда надо было быть начеку, как неверному супругу, чтобы не выдать себя неосторожно брошенным словом или даже каким-то случайным выражением лица. Любой разговор об истине и нечестности, верности и предательстве, свободе и тирании был для них табу. Сюда же относились сопредельные понятия – любовь, война и политика. Жан-Пьер проявлял осторожность, обсуждая даже самые безобидные вещи. В результате их браку недоставало полной близости. Занятие любовью казалось чем-то причудливым. Он обнаружил, что не может достичь апогея, если не закроет глаза и не перенесется мысленно куда-нибудь в другое место. Облегчением для него служило то, что в последние несколько недель ему не приходилось выполнять супружеские обязанности из-за рождения Шанталь.
– Я готова, – проговорила Джейн, улыбаясь ему.
Жан-Пьер взял ребенка за руку и спросил на дари:
– Сколько тебе лет?
– Пять.
Пока ребенок что-то рассказывал, Жан-Пьер воткнул ему иглу. В ответ ребенок разревелся. Под впечатлением этого плача Жан-Пьер вспомнил, как он сам был в пятилетнем возрасте, как гонял на своем первом в жизни велосипеде, падал с него и плакал, как этот вот мальчуган, протестуя громким плачем против неожиданной боли. Он пристально смотрел на искаженное от плача лицо своего пятилетнего пациента, вспоминая, как страшно больно ему было и какую злость он при этом испытывал. И он невольно задумался: «Как я перенесся оттуда сюда?»
Он спустил на пол мальчика, который немедленно побежал к своей матери. Жан-Пьер отсчитал тридцать 250-граммовых капсул гризеофульвина и передал их матери.
– Проследи, чтобы он принимал их по одной каждый день, пока не кончится весь запас, – произнес Жан-Пьер на элементарном дари. – Никому больше эти капсулы не давай – все это нужно ему. От стригущего лишая. Насчет кори и гастроэнтерита разговор особый. Пусть не встает с постели, пока не пройдет сыпь. И последи, чтобы побольше пил.
Женщина кивнула в ответ.
– У него есть братья и сестры? – поинтересовался Жан-Пьер.
– Пять братьев и две сестры, – с гордостью ответила женщина.
– Он должен спать один, а то они тоже заболеют. – Женщина как-то неуверенно посмотрела на доктора, у нее, наверное, была одна кровать для всех ее детей. Тут уж Жан-Пьер ничем не мог ей помочь. Он продолжал: – Если ему не станет лучше, когда таблетки кончатся, приведи его снова ко мне.
Ребенок нуждался прежде всего в том, чего не мог дать ему ни Жан-Пьер, ни его мать – в достаточном количестве полноценного калорийного питания.
Оба вышли из пещеры – худенький больной ребенок и его сухая истощенная мать. Чтобы добраться сюда, они прошли, наверное, несколько километров, причем большую часть пути она, видимо, тащила мальчика на руках, и вот теперь им предстоял обратный путь. Тем не менее мальчуган, скорее всего, умрет. Однако не от туберкулеза.
Был еще один пациент: маланг. Он был святым в Бэнде. Полубезумный и чаще всего более чем наполовину обнаженный, он пересек долину Пяти Львов от Комара, примерно сорок километров вверх по течению от Бэнды до Харикара по контролируемой русскими территории, а потом еще около ста километров в юго-западном направлении. Он произносил лишь какие-то невнятные звуки и страдал видениями. Афганцы считали малангов удачливыми людьми и не только проявляли терпимость к их поведению, но и дарили им пищу, воду и одежду.
Вот он и предстал перед ними, обмотанный несколькими тряпками вокруг бедер, в русской офицерской шапке. Поддерживая руками живот, он изображал мучащие его боли. Жан-Пьер дал ему целую пригоршню таблеток диаморфина. Безумный бросился прочь, держа в кулаке свои таблетки с синтетическим героином.
– А он все-таки наркоман, – проговорила Джейн. В ее голосе явно послышалось неодобрение.
– Видимо, да, – согласился Жан-Пьер.
– Зачем же тогда ты даешь ему этот препарат?
– У него язва. Что еще ты мне посоветуешь делать? Может, оперировать его?
– Ты доктор. Тебе и решать.
Жан-Пьер стал паковать свою сумку. На следующее утро ему предстояло вести прием в Кобаке, что примерно в десяти километрах от Бэнды, по ту сторону горного хребта. А по пути у него была назначена встреча.
Плач пятилетнего ребенка наполнил пещеру дыханием прошлого, словно воспоминанием о старой игрушке, или странным светом, от которого начинаешь тереть глаза. Жан-Пьеру полезли в голову какие-то путанные мысли. Ему привиделись люди из его детства, лица которых накладывались на реальные вещи вокруг него, подобно сценам из кинофильма, которые неправильно настроенный проектор отбрасывает не на экран, а на спины зрителей. Он увидел свою первую учительницу, в очках с металлической оправой, мадемуазель Медсэ, Жака Лафонтена, который разбил ему нос, да так, что потекла кровь, только за то, что он дразнил его «зубрила». Жан-Пьеру привиделась мать, изящная, плохо одетая и всегда взвинченная, но больше всего отец, массивный, могучий и вечно разгневанный мужчина.
Жан-Пьеру стоило усилия сосредоточиться на том, какие инструменты и лекарства ему могут потребоваться в Кобаке. Он налил бутылку очищенной питьевой воды, чтобы утолить жажду в дороге. Поесть ему дадут жители на месте.
Наконец, он вынес из пещеры свои сумки и погрузил их на строптивую старую кобылу, на которой он отправлялся в такие поездки. Это животное могло идти весь день по прямой, но весьма неохотно сворачивало в сторону. Именно поэтому Джейн прозвала лошадь Мэгги по ассоциации с британским премьер-министром Маргарет Тэтчер.
Жан-Пьер был готов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126