..Просто средневековая картина.
Это "брали в плен" спрятавшихся в гроте за деревьями цыганок, цыгане их не защищали
и предоставили собственной энергии. Шутку и серьез тут не разобрать: в воздухе летели
тарелки, стулья камни из грота, а те все врубались в лес, и всех отважнее действовали
Иван Степанович и дядя.
Наконец твердыня была взята: цыганки схвачены, обняты, расцелованы, каждый г
каждой сунул по сторублевой за "корсаж", и дело кончено...
Да; сразу вдруг все стихло...все кончено. Никто не помешал, но этого было довольно.
Чувствовалось, что как без этого "жисти не было", так зато теперь довольно.
Всем было довольно, и все были довольны. Может быть, имело значение и то, что
учитель сказал, что ему "пора в классы", но, впрочем, все равно: вальпургиева ночь
прошла, и "жисть" опять начиналась.
Публика не разъезжалась, не прощалась, а просто исчезла; ни оркестра, ни цыган уже не
было. Ресторан представлял полнейшее разорение: ни одной драпировки, ни одного
целого зеркала, даже потолочная люстра г и та лежала на полу вся в кусках, и
хрустальные призмы ее ломались под ногами еле бродившей, утомленной прислуги.
Дядя сидел один посреди дивана и пил квас; он по временам что-то вспоминал и
дрыгал ногами. Возле него стоял поспешавший в классы Рябыка.
Им подали счет г короткий: "гуртом писанный".
Рябыка читал счет внимательно и потребовал полторы тысячи скидки. С ним мало
спорили и подвели итог: он составлял семнадцать тысяч, и просматривавший его
Рябыка объявил, что это добросовестно. Дядя произнес односложно: "плати" и затем
надел шляпу и кивнул мне за ним следовать.
Я, к ужасу моему, видел, что он ничего не забыл и что мне невозможно от него
скрыться. Он мне был чрезвычайно страшен, и я не мог себе представить, как я останусь
в этом его ударе с глазу на глаз. Прихватил он меня с собою, даже двух слов резонных не
сказал, и вот таскает, и нельзя от него отставать. Что со мною будет? У меня весь хмель
пропал. Я просто только боялся этого страшного, дикого зверя, с его невероятною
фантазиею и ужасным размахом. А между тем мы уже уходили: в передней нас окружила
масса лакеев. Дядя диктовал: "по пяти" г и Рябыка расплачивался; ниже платили
дворникам, сторожам, городовым, жандармам, которые все оказывали нам какие-то
службы. Все это было удовлетворено. Но все это составляло суммы, а тут еще на всем
видимом пространстве парка стояли извозчики. Их было видимо - невидимо, и все они
тоже ждали нас г ждали батюшку Илью Федосеича, "не понадобится ли зачем послать
его милости".
Узнали сколько их, и выслали всем по три рубля, и мы с дядей сели в коляску, а
Рябыка подал ему бумажник.
Илья Федосеич вынул из бумажника сто рублей и подал Рябыке.
г Мало.
Дядя накинул еще две четверки.
г Да и этого недостаточно: ведь ни одного скандала не было.
Дядя прибавил третью четвертную, после чего учитель подал ему палку и откланялся.
ПЯТАЯ
Мы оставались вдвоем с глазу на глаз и мчались назад в Москву, а за нами с гиком и
дребезжанием неслась во всю скачь вся эта извозчичья рвань. Я не понимал, что им
хотелось, но дядя понял. Это было возмутительно: им хотелось еще сорвать отступного,
и вот они, под видом оказания особой чести Илье Федосеичу, предавали его почтенное
высокостепенство всесветному позору.
Москва была перед носом и вся в виду г вся в прекрасном утреннем освещении, в
легком дымке очагов и мирном благовесте, зовущем к молитве.
Вправо и влево к заставе шли лабазы. Дядя встал у крайнего из них, подошел к стоящей
у порога липовой кадке и спросил:
г Мед?
г Мед.
г Что стоит кадка?
г На мелочь по фунтам продаем.
г Продай на крупное: смекни, что стоит.
Не помню, кажется семьдесят или восемьдесят рублей он смекнул.
Дядя выбросил деньги.
А кортеж наш двинулся.
г Любите меня, молодцы, городские извозчики?
г Как же, мы завсегда к Вашему степенству...
г Привязанность чувствуете?
г Очень привязаны.
г Снимай колеса.
Те недоумевают.
г Скорей, скорей! г командует дядя.
Кто попрытче, человек двадцать, слазили под козла, достали ключи и стали
развертывать гайки.
г Хорошо, г говорит дядя г теперь мажь медом.
г Батюшка!
г Мажь!
г Этакое добро...в рот любопытнее.
г Мажь!
И, не настаивая более, дядя снова сел в коляску, и мы понеслись, в, те, сколько
их было, все остались с снятыми колесами над медом, которым они колес верно не
мазали, а растащили по карманам или перепродали лабазнику. Во всяком случае они нас
оставили, и мы очутились в банях. Тут я себе ожидал кончину века и ни жив ни мертв
сидел в мраморной ванне, а дядя растянулся на пол, но не просто, не в обыкновенной
позе, а как-то апокалипсически. Вся огромная масса его тучного тела упиралась об пол
только самыми кончиками ножных и ручных пальцев, и на этих тонких точках опоры
красное тело его трепетало под брызгами пущенного на него холодного дождя, и ревел
он сдержанным ревом медведя, вырывающего у себя больничку. Это продолжалось
полчаса, и он все одинаково весь трепетал, как желе, на тряском столе, пока, наконец,
сразу вспрыгнул, спросил квасу, и мы оделись и поехали на Кузнецкий "к французу".
Здесь нас обоих слегка подстригли и слегка завили и причесали, и мы пешком
перешли в город г в лавку.
Со мной все нет ни разговора, ни отпуска. Только раз сказал:
г Погоди, не все вдруг; чего не понимаешь, г с летам поймешь.
В лавке он помолился, взглянул на всех хозяйским оком, и стал у конторки. Внешность
сосуда была отчищена, но внутри еще ходила глубокая скверна и искала своего
очищения.
Я это видел и теперь перестал бояться.
1 2 3 4