Они сказали полиции, что просто услышали детский плач из мусорного бака. Ни полиция, ни врачи в этом не усомнились – они знали доброту Жан-Люка Тесье и понимали, что он не мог не проявить сострадания к погибающему младенцу.
– И вы положили его в Медицинский центр Куртленда? – дрожащим голосом продолжала допытываться Хоуп.
– Да.
– А Сибил знала об этом?
– Сибил? Ну конечно, ведь ее отец – хозяин этой клиники.
– И она знала, что это ребенок ваш и Джейн?
– Да, она знала. Мы с Сибил были друзьями много лет.
– Сибил, конечно, не одобряла вашего увлечения Джейн – ведь в этой девушке текла кровь индейцев племени лакота, и ей было совсем ни к чему появление на свет малыша, в котором была смешана ваша кровь и которого спасли вы и Жан-Люк…
– Сибил не одобряла мои отношения с Джейн, но не Лукаса. Я не понимаю, к чему ты клонишь, Хоуп.
– Я просто должна быть уверена, полностью уверена.
– Прежде чем предъявишь обвинения?
– Нет, Виктор. Никаких обвинений предъявлено не будет.
Она не могла, потому что…
– За давностью этого события нельзя никого преследовать по закону, тем более что убийства по счастливой случайности не произошло.
Глаза Хоуп застилали слезы. Коккер-спаниель, брошенный погибать в куче отбросов, был спасен Ником и теперь свернулся клубочком у ног Виктора, тесно прижавшись к нему.
Молли знала. Она давно это знала – с того самого дня на горе, когда лизнула руку Виктора.
– Убийства не было, – выговорила наконец Хоуп. – Потому что Лукас жив.
Глава 29
Сан-Франциско, окружная тюрьма Канун Рождества
– Это Виктор Тесье, – сообщила Хоуп охраннику – тому же самому, что стоял у двери в прошлый раз.
Полицейский нахмурился.
– Это вроде не по правилам, – пробормотал он наконец.
– Знаю. – Хоуп очаровательно улыбнулась. – Но в этом деле все не по правилам. Я хотела бы, чтобы их встреча произошла в камере, а не в адвокатской комнате.
– Ну, если заключенный останется по ту сторону решетки… – Полицейский почесал в затылке.
– Нас это устраивает, – быстро согласилась Хоуп.
Бросив еще один подозрительный взгляд на Виктора, полицейский повернулся и поплелся по уже знакомому ей коридору.
Виктор Тесье медленно шел к камере своего сына. Шаги его отдавались гулким эхом в пустом сером коридоре. Неизвестно откуда к нему пришла музыка – то были рождественские гимны.
Тихая ночь, святая ночь,
Все спокойно и ясно.
Когда-то, в далекий памятный сочельник, Виктор нашел своего сына – замерзшего, одинокого и молчаливого младенца, готового покорно принять смерть.
И в эту ночь перед Рождеством Виктор снова нашел его таким же брошенным и одиноким, близким к смерти – в темноте тюремной камеры.
Его сын неподвижно стоял в тени, глядя на отца без малейшего интереса или удивления.
Немного помедлив, Виктор заговорил с ним из темноты – с этой одинокой душой, прячущейся среди теней камеры.
– У меня когда-то был сын. Я очень его любил. Очень. Его имя было Лукас – так я назвал его в честь своего отца, Жан-Люка. Я дал это имя своему новорожденному сыну в сочельник, когда нашел его в мусорном баке позади булочной в Резерфорде. Мы забрали его в Медицинский центр Куртленда, где он поправился и выжил вопреки всем прогнозам. Мы – его дед и я – находились при нем вплоть до десятого дня его жизни, когда доктора настояли на том, чтобы мы отправились домой и немного поспали. Они нас заверили, что младенец вне опасности, а мы нуждались в отдыхе. Перед рассветом ко мне приехал друг – да-да, я действительно считал эту женщину своим другом. Она приехала и сказала, что мой Лукас умер.
Он хотел увидеть своего ребенка, прижать к груди, к самому сердцу, его маленькое мертвое тельце, сказать ему «прощай» и пожелать покоиться в мире. Виктор Тесье отчаянно хотел этого.
Но Сибил убедила его, что это слишком опасно… для Джейн. Его сын умер вследствие совершенного ею преступления, и, если бы Виктор отправился в морг, просьба предъявить ему найденыша могла бы вызвать ненужные вопросы об истинном происхождении ребенка.
Он так и не сделал этого шага, не сказал «прощай» своему сыну, а через несколько дней Сибил привезла ему серебристую урну с пеплом.
– Нет, он не умер, мой Лукас, и мой так называемый друг, вероятно, с помощью своего отца устроила так, что его перевезли в Сан-Франциско, в палату интенсивной терапии для новорожденных при университетском медицинском колледже. Доктора окрестили его Николасом Доу.
Глаза Виктора наконец привыкли к темноте, а может, он просто научился проникать взором в самое сердце мрака и отчаяния. Он видел пепельно-серое лицо Ника, казавшееся в темноте неясным пятном, и его мощные кулаки, судорожно прижатые к бокам. Виктор заметил, как напряженно Ник слушал его, будто пытался понять неизвестный ему язык…
– Она позаботилась и о бумагах, эта женщина-«друг». Она умела читать; ни я, ни гран-пер – нет. Если бы я мог прочесть этот клочок бумаги, который она мне представила как свидетельство о смерти, я бы понял, что мой сын жив. Тогда я нашел бы его и отдал ему всю любовь, которую питаю к нему и поныне.
Для Ника это было слишком – отчаяние утраченной любви и выброшенной в мусорную кучу жизни. Он отодвинулся еще дальше в тень, во мрак.
Но Виктор продолжал говорить:
– Он такой славный человек, мой Лукас. Дважды он рисковал своей свободой, даже жизнью ради любимой женщины, и вот делает это снова; но на этот раз в защите и помощи нуждается именно он. Женщина, которую он любит, борется за него, и она будет продолжать бороться – мы будем бороться вместе. Он мог бы совершить преступление, в котором его обвиняют, и это было бы понятно и простительно – самые нежные и добрые существа дают сдачи и даже могут убить, если их ранят слишком сильно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85