— Каждый мужчина нуждается в этом. Когда вино льется рекой, они становятся как дети. — И добавила, словно прочитав его мысли: — Не надо, пожалуй, ничего больше говорить отцу о приезде Генриха. Он едет с вами в Шотландию, это вполне вознаградит его за лояльность. Но кое-что ему лучше будет раскрыть, чтобы не вызвать у него подозрения. Можно упомянуть о планах сражений в Глостере и Норфолке… Если он и проболтается, вреда не будет, тебе самому надо, чтобы Стефан знал об этом…
Смысл этих слов почти не доходил до сознания Херефорда, которое мутилось от нахлынувшего желания обладать ею. Последней попыткой совладать с собой стал его вопрос:
— Ты сама скажешь ему или лучше мне? — И, не дожидаясь ее ответа, он вдруг поднялся и отошел в сторону. — Я не могу сдерживаться рядом с тобой, Элизабет. Я все же мужчина. Ты требуешь от меня невозможного. Я не могу любить тебя и не хотеть тебя. Если это делает меня в твоих глазах животным, значит, я животное.
Элизабет тоже встала, эта перемена испугала ее. Его чувства были так глубоко запрятаны, что она и не подозревала о подобном повороте разговора. Первым порывом ее было убежать, но это было не в ее правилах, и потом, решись она на это, ничего бы не вышло: он уже стоял рядом.
— Позволь мне поцеловать тебя! Отдайся мне. До свадьбы осталось всего шесть дней. Мы же помолвлены…
— Если не терпится, есть другие женщины…
Глаза Херефорда стали черными, в них стояли слезы страстного желания.
— Мне не надо другой женщины! Я просто мужчина, я люблю тебя. Дай мне отведать тебя. Если не хочешь, больше не буду приставать.
Элизабет сковал страх. Она не очень пугалась самого акта, довольно наслышалась всякого и насмотрелась, как спариваются животные. Ее парализовало собственное желание этого… влечение своего тела. Разум кричал: если уступишь желанию, станешь просто еще одним телом! Уже не будешь той Элизабет, не будешь компаньоном, у кого спрашивают о мыслях и чувствах королевы, станешь просто роженицей и согревательницей постели. Но горше всего была мысль, что сопротивление бессмысленно, что, может быть, раз позволив, можно стать еще ближе и дороже…
Пока она стояла, оцепенев в роковой нерешительности, время действовать было упущено. Херефорд привлек ее к себе, прижал спиной к своей груди так, что, не отпуская, мог ласкать. Это не был обычный способ обнимать женщину, но для Роджера любовь была искусством, которое не терпит однообразия форм. В таком положении все чувственные места Элизабет были доступны его рукам, а его поднявшееся мужество с Нарастающей требовательностью упиралось ей в ягодицы. Он не мог достать ее губы, но они часто давались отцу, братьям и даже из вежливости другим мужчинам. В его же распоряжении оказались места, которых ничьи губы не касались, — ее шея, плечи под туникой, уши и крохотное местечко ниже и позади мочки уха, которое большинство известных Роджеру женщин заставляло дрожать и задыхаться.
Он преодолевал сопротивление многих женщин, от перепуганных крепостных девушек до слывших верными чужих жен, и знал, как на смену твердому сопротивлению приходят неудержимая дрожь и беспомощная слабость. Он точно знал момент, когда дрожь и слабость переходят в сладострастный стон согласия, но раньше для Херефорда все это было игрой, а теперь занимало его всерьез. Если раньше ему случалось довести женщину до такого состояния и получить отказ, то его самолюбие, конечно, страдало, но он знал, что с другой своего добьется. Теперь же было не так: никто в мире не мог бы заменить ему Элизабет, и сознание этого лишило его былой ловкости. Руки действовали не столь уверенно, он весь дрожал, и когда она была доведена до самого края и уже готова сдаться, настойчивость его вышла из-под контроля и он причинил ей нечаянную боль.
Какое-то время Элизабет стояла без сопротивления, и он не успел ее удержать, когда она оторвалась от него, как только боль вытолкнула ее из чувственного транса. Отпрянув от него на три шага, она повернулась к нему, тяжело дыша. Роджер клял себя за собственную глупость. Он поторопился с этой болью, она была нужна чуть-чуть позже, когда все стороны чувственного удовольствия уже испробованы. Он медленно и осторожно сместился в сторону, перекрывая ей дорогу к двери.
— Роджер, не надо… Ты обещал не принуждать меня… — Элизабет силилась говорить так, чтобы в голосе не звучало открытой мольбы.
— Если бы ты не хотела… Ты не обманешь меня. Не важно, что говорит твой язык; глаза и руки — все говорит мне другое. Элизабет… — Он осторожно придвинулся к ней, боясь испугать и обратить ее в бегство. Он мог бы разом овладеть ею; теперь она уже ни за что не убежит, ни от него, ни от кого другого.
— Ты, возможно, прав, Роджер, — прошептала она. — Но не делай этого. Не лишай меня девственности до свадьбы. Не топчи моего достоинства.
Достоинство — вот что он любил в ней, что выделяло ее из всех женщин. На ее достоинство он посягнуть не мог.
— Но скажи мне, чего ты хочешь. Дай мне услышать, что ты любишь меня, что ты хочешь меня, и я оставлю тебя в покое. Мне нелегко отпустить тебя так, дай мне хоть что-нибудь.
Он просил очень многого! Сказать это для ее гордости было даже труднее, чем просто уступить. Не желая того, он сыпал соль на живую рану. Глаза Элизабет сверкнули, как вдруг вспыхивает пламя в очаге.
— Да, я хочу. Я греховна, моя воля не так сильна, как моя страсть, поэтому я хочу. Мое тело в твоих руках. Как бы я ни сопротивлялась, ты всегда победишь, потому что желание за тебя, тут я бессильна. Но знай, душа моя этого не хочет, и чем сильнее твое желание владеть мной, тем больше, мне кажется, я ненавижу тебя, себя и все, что связывает нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131