Человек со свитком в руке в сопровождении спутников направил свои стопы на городское торжище, вероятно, с намерением приобрести там овцу для жертвоприношения. Снедаемые любопытством, мы последовали за ними. Я слышал, как римлянин гнусаво сказал торговцу скотом:
— Наверное, ты не откажешься, любезный, уступить одного агнца, чтобы посланец цезаря и ваш куратор мог принести в храме положенную жертву?
Продавец готов был заплакать от досады, но не посмел отказать римлянину. Один из корабельщиков «Амфитриды» выбрал среди овец самого тучного ягненка и возложил его себе на плечи, и тогда все стали подниматься по тропинке к храму Диоскуров, и здесь ко мне присоединился Аполлодор.
Я был тогда еще очень юн и легко преодолевал восхождения в гору, но посланец Рима часто останавливался, отирал полой тоги пот с лица и смотрел вокруг любопытствующим взглядом. И мы тоже невольно смотрели вместе с ним на наш город, хотя тысячу раз видели эти здания и сложенные из грубого камня и кирпичей жилища торговцев. Кое-где белели колонны, величественно застыла в воздухе базилика Траяна, над которой еще витал гений великого императора. Если не считать гробницу знаменитого римского поэта, то это здание, построенное завоевателем Дакии, пожалуй, было одной из немногих достопримечательностей нашего города, но уже приходило в ветхость. Впрочем, в городе еще вспоминали о деяниях Траяна, но редко кто посещал гробницу поэта, написавшего в сарматской глуши полные невыразимой прелести стихи. А между тем я видел однажды, как у Юлии Маммеи, перечитывавшей «Тристии», слеза скатилась по нарумяненной щеке…
Белоснежную овечку зарезали на дворе храма, и что сталось с жертвенным мясом, мне неизвестно, но римлянин все с тем же свитком в руке (оказалось, что его звали Аврелий) проследовал в базилику и бросил на алтарь перед статуей Траяна несколько фимиамных зерен. Благовонный дым стал подниматься к изображению императора, с благосклонной улыбкой взирающего на побежденный мир. Я еще раз взглянул на бронзовое лицо, на низкий лоб, прикрытый бахромой коротких волос. Судя по этой неуловимой улыбке на тонких, крепко сжатых губах императора, было что-то у него заставившее народы, живущие на склонах Карпат, по сей день помнить о Траяне.
На место событий уже спешили уведомленные быстроногим рабом члены городского совета — и среди них один из архонтов, деятельный Диомед. Он залепетал, льстиво приветствуя посланца цезаря:
— Как ты изволил совершить путешествие, достопочтенный?
Бородатый римлянин выпятил объемистое чрево.
— Я чувствую себя хорошо.
— Не утомлен ли передвижением на корабле? Такое длительное плавание!
— Ветер был благоприятный.
— Предполагаю, что ты и есть наш городской куратор, о коем мы получили известие из Рима?
— Гм… ты угадал, — задумчиво протянул римлянин, и в его бороде мелькнула улыбка, выражавшая удовольствие и в то же время озабоченность в связи с предстоящими трудностями наблюдателя за жизнью города.
— А теперь, достопочтенный, — уже униженно просил Диомед, — когда ты принес жертву и совершил все положенное для благочестивого человека, не посетишь ли мой скромный дом, чтобы подкрепиться пищей?
Римлянин переглянулся со спутниками, и даже желчный скриба поощрительно улыбнулся в ответ.
Теперь Аврелий стал разговаривать более мягким тоном:
— Остается только поблагодарить тебя за добрые намеренья.
— Тогда спустимся по тропинке. Путь к моему дому лежит мимо общественной бани, где все уже приготовлено для омовения, — там вы найдете в изобилии горячую воду, и опытные банщики натрут ваши тела благовонными мазями, что весьма полезно после путешествия.
Диомед охотно сложил бы с себя почетное звание архонта, связанное с расходами и неприятностями, но римские власти бдительно следили за тем, чтобы граждане не уклонялись от исполнения общественных обязанностей. В Томах рассказывали, что его дед, выходец из Никомедии, был бедным человеком, но неустанным трудом скопил некоторую сумму денег и открыл хлебную торговлю. Отец Диомеда, обладавший бессердечием корыстолюбца, в один урожайный год скупил огромные запасы пшеницы и припрятал хлеб в каменных житницах, а когда соседнюю Дакию вскоре посетил ужасный голод и люди платили там за меру пшеницы бешеные деньги, продал зерно и сделался одним из самых богатых людей в Томах.
О его богатстве стало известно не только правителю провинции, но и в самом Риме, где хлеботорговца за известную мзду внесли в списки сословия всадников, хотя надо сказать, что этот невежественный человек не только писал, но и говорил по-гречески с ошибками и почти не знал латыни. Его богатство унаследовал Диомед, у которого мой отец служил смотрителем торговых складов.
Римляне стали спускаться по тропе в город, и она была достаточно широкой, чтобы Диомед мог идти с Аврелием почти рядом, а мы все следовали за ними. Я слышал, как новый куратор сказал вежливо:
— Вижу, что ваш город благоустроен.
— Благоустроен, но обеднел, — жаловался Диомед.
— Однако весьма красиво расположен.
— Но разорен.
— Почему? — подозрительно склонил голову набок вестник, как бы для того, чтобы лучше слушать ответ Диомеда, очевидно уловив в его словах нечто предосудительное и даже недозволенное. Ведь всем было известно, что провинции процветали и со всех сторон неслись к августу благодарения, а тут чувствовалось явное выражение неудовольствия.
— Почему разорен? — повторил вопрос Аврелий.
— Многое пришлось восстанавливать после нашествия костобоков, в царствование блаженной памяти Марка-Аврелия, когда город весьма пострадал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23