И еще он подумал, что наверняка долго еще будет грустить по своей Альфе, и это, по всей видимости, станет мешать ему в работе.
Он констатировал это без какой-либо особой боли, так как грусть давно уже стала его союзницей, и все же стоял и ждал чего-то, пока кто-то не окликнул его: «Эй, фридмон!»
Но, разумеется, вокруг никого не оказалось. На днях его точно так же испугали в аудитории студенты. После лекции и всех курьезных гипотез, которые он им преподносил как всегда, один из студентов окликнул своего приятеля, выходившего из аудитории: «Эй, фридмон!», абсолютно не подозревая, что их профессор почувствовал себя при этом снова мечущимся в бесчисленном количестве себе подобных фридмонов и смущенный от осознания собственной случайности. Но разве фридмоны могут грустить из-за своего одиночества? И утратил ли он Вселенную, как говорил Лоуренс, из-за исчезнувшей с его пути Альфы?
Нет, Вселенная осталась на месте со всеми своими известными и неизвестными и со всеми присущими ей загадками, среди которых он должен был прокладывать свой путь…

26

Вселенная была на месте и сейчас, когда они вдвоем взирали на нее через стекло командной кабины.
– Прости, что я нарушила твое единение с природой! – сказала неожиданно Альфа.
Похоже, она уже искала возможность примирения с поджидавшим ее берегом, или же течение, в котором они до сей поры плыли вместе, разделилось на два рукава и уносило их к разным берегам.
Он стал машинально разминать подушечку левой ладони. Какая-то боль отзывалась в ней – наверное, натер и не почувствовал.
– Глупости! – возмутился он. – Ничего ты не нарушила. Все это фанфаронство, желание обмануть свою несостоятельность и усталость. Читаем студентам лекции, что человек – венец природы, и забываем при этом сказать, что для того, чтобы он наконец стал таковым, он должен всякое мгновение осознанно самосовершенствоваться. Это уже что-то вроде бунта, не правда ли? Категорический императив, который призывает и к действию, и к бунту, а не к примирению, а человек иногда может нуждаться и в примирении тоже. Гёте где-то сказал: познать познаваемое и спокойно наслаждаться непознаваемым… Что-то в этом роде. Потому и убегаю время от времени в море, чтобы заявить природе: извини, прошу тебя, за то, что расщепляем твои атомы, и так далее. Но это лицемерие чистой воды…
– Успокойся, капитан! – остановила его она, словно подготавливая к разлуке.
– Извини, я с утра сегодня такой! Давление, что ли. Ты биолог, в этих делах лучше меня разбираешься.
– Вчера и позавчера ничего подобного не было, – без укора промолвила она.
Невыспавшаяся женщина, сидящая перед ним, пыталась возбудить себя парой сигарет и продолжала курить. А сказанное ему ею «вчера или позавчера» показалось бесконечно растянутым во времени. И мерещилось: другая женщина витала там и от нее осталось воспоминание, будто они прожили вместе длинную-предлинную жизнь, супружескую жизнь, и постоянно боролись друг с другом, кто кого одолеет, и таким образом превратили яхту в балаган, каковым, в сущности, являлся и весь белый свет. А теперь они устали и от любви и от баталий.
– Я разонравилась тебе? – добавила Альфа чуть погодя.
А он все еще спрашивал себя, будет ли любить ее и там, за черной лентой берега. Он, конечно же, любил бы ее и в данный момент, не будь ощущения, что он перепил. Ему захотелось уколоть ее, ибо он почувствовал, что всю ответственность за происшедшее она хочет свалить на него. И он сказал:
– Я предупреждал тебя, чтобы не рвалась увидеть меня в нижнем белье, а?
– Я люблю тебя, капитан! – всхлипнула Альфа.
И, выпустив облачко дыма, снова затянулась, стараясь удержать себя в узде. А поскольку он не ответил ей, продолжила с горечью:
– Пожалуй, люди, как и рыбы, даже в любви не могут быть друг с другом по-настоящему вместе. Отложит самка где-нибудь икринки, потом какой-нибудь самец, не важно какой…
– Разве мы не были вместе? – обидчиво спросил он.
– Были, – согласилась она как-то не очень уверенно.
Они помолчали. Пока он не ляпнул самым бестактным образом, поскольку тема, которую он затронул, и его самого вынуждала чувствовать себя виноватым:
– Что будем делать потом?
– Разберусь с доцентом, – не поняла она его вопроса, снова назвав своего мужа «доцентом». Наверное, она всегда называла его так. – Он хороший человек, для него сейчас очень важно получить кафедру. Думаю, именно по этим делам он и уехал.
– Получит. Когда-то у меня были сомнения, оставаться ли на кафедре, нет ли – меня звали на место получше, – но мой старый знакомый профессор сказал так: «Университет как трамвай: встанешь однажды на подножку, и те, кто поднимаются в него следом за тобой, постоянно будут проталкивать тебя вперед».
– Но ведь тебя не проталкивали! – возразила она, мысленно находясь рядом со своим доцентом, и он не сознался, что не обошлось и без проталкивания.
В течение всех этих трех дней они не говорили ни о каком общем будущем, напротив, старательно старались избегать самого этого слова. И тем не менее сейчас его угнетало мучительное состояние, что он утратил что-то очень важное для себя.
Она курила сигарету за сигаретой. Стала искать, куда бы положить окурки, но, так и. не найдя ничего, собрала их в кулак. Вздохнула и подвела итог, словно желая расплатиться с ним за все:
– Хорошо было!
– Да, – согласился он, однако ни в себе, ни в ее ответе не почувствовал желания это повторить.
– Боже, какое это было безумие! Роскошное безумие! Спасибо тебе!
– Глупости! – мучительно выдавил он.
– Не будь грубым, – выдохнула она сквозь слезы.
– Ты же знаешь, как горько я плачу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69