Город расползся по берегу, словно намереваясь его сожрать: мерзкая злокачественная опухоль. Год от года он раскидывал свои щупальца все шире, уничтожая леса и пачкая все вокруг. Он высасывал красоту земли и извергал скверну помоек и отхожих мест.
Я часто удивлялся тому, как люди могли додуматься до создания такого кошмара, а уж создав его, захотели по доброй воле жить в этой зловонной клоаке.
К тому же Мекатехевен когда-то был настоящим притоном; однако надо отдать феллианам справедливость: по мере того как они распространяли свою веру в одном квартале за другим, преступность сокращалась. Их благотворительность несколько уменьшила нищету, которая ее питала, а молодчики с дубинками скоро сделали любое нарушение закона небезопасным делом.
Во время своих первых посещений побережья я старался всячески избегать столицы. Когда же Джастрию изгнали с Небесной равнины, я прожил в Мекатехевене три месяца – пока она не сбежала. Мне такая жизнь была противна, и я никак не мог понять, как Джастрия могла находить в ней что-то приятное, как она могла даже думать о том, чтобы найти для себя место в городе, полном мерзостей и нечистот, не говоря уже о феллианах с их абсурдной и безжалостной религией. Я тогда не догадывался, что не Мекатехевен привлекает ее, а Крыша Мекате вызывает отвращение; ну и еще ее манили приключения.
Конечно, в столице жили и почитатели других богов: сам повелитель, властвовавший над всеми островитянами – и феллианами, и горцами, – был, например, менодианином. К несчастью, я не мог придумать, как ничтожному пастуху добиться аудиенции у главы государства или его канцлера за те семь часов, что у меня оставались.
Я пытался. Сотворение мне свидетель, я испробовал все, что мог: подкуп, лесть, ложь и правду. Только ничего удивительного не было в том, что меня постигла неудача.
Публичная казнь, как оказалось, обладала собственной извращенной привлекательностью. Когда вечером я пришел на главную площадь города, она была уже полна народа, и не все собравшиеся были феллианами. Люди шныряли туда и сюда, возбужденные, в непристойном ожидании. Я по своей наивности думал, что казнь будет мрачным событием, свершающимся в подобающей трагедии атмосфере траура. Вместо этого на площади происходило нечто похожее на карнавал: толпа источала запахи вожделения, нетерпения, жаркого пота, животной жажды крови.
В одном конце площади в землю был врыт столб, рядом с которым стояло ведро с песком: им предполагалось засыпать пятна крови по окончании казни. Повсюду на площади виднелись кучки камней, и мальчишки, собиравшие их, веселились вовсю. На площади, впрочем, не было ни одной женщины-феллианки: побивание камнями – дело мужчин… дело религии, предназначенной для мужчин. Небольшие группы последователей других религий держались подальше от центра площади. Они по крайней мере вели себя достаточно настороженно.
Прозвонил колокол, обозначив закат солнца, но было еще вполне светло, когда Джастрию вывели к столбу. Она выглядела величественной, моя Джастрия, величественной и гордой. Уж я-то точно ею гордился. Она была одета в длинное одеяние ее волосы рассыпались по плечам – как она любила их носить… Джастрия высоко держала голову и сама подошла к столбу. Ее взгляд невозмутимо обежал толпу и наконец остановился на мне. Она еле заметно улыбнулась и спокойно позволила привязать себя к столбу. Теперь она стояла, окруженная кольцом мужчин, ожидая смерти. Ее мучители не подходили близко: им нужно было место, чтобы размахнуться, место, чтобы все хорошо видеть, место, чтобы злорадствовать. Их эмоции буквально обрушились на меня: благодаря запахам я чувствовал все малейшие оттенки – вонь развращенных, озверевших людей…
Рядом со мной один мальчишка сказал другому:
– Целься ей в нос. Спорим, что я попаду в нее раньше тебя.
Второй рассмеялся и тщательно выбрал камень из кучки.
– Ты с этого расстояния в бычий зад и то не попадешь.
В их разговор важно вмешался третий:
– Потише, вы! Кто-нибудь может подумать, что вы и в самом деле заключаете пари, и тогда вам несдобровать! Да и не следует сразу целиться в лицо: проповедник, которого я слышал вчера вечером, говорил, что сначала нужно переломать ей ноги, потом целиться в тело и уж только напоследок – в лицо.
– Почему? – спросил первый мальчишка.
– А так выходит дольше, да и больнее. Проповедник говорил, что грешники должны умирать медленно. Так они получают время поразмыслить о своих грехах, и к тому же их мучения становятся… как это… предостережением другим.
Я был не в силах слушать дальше и отошел. Тут вперед вышел Образец веры Ди Пеллидри и встал рядом с Джастрией; за ним ковыляли на своих котурнах другие священнослужители. За высшими иерархами следовали послушники в черных одеждах, неся каждый корзину с пятью крупными камнями – для благочестивых жрецов. Стоявший рядом со мной парень, догадавшись, что я не принадлежу к феллианам, принялся вводить меня в курс дела:
– Им положено кидать раньше, чем это позволят нам. Вроде того, что такова их привилегия. Небось ради нее некоторые и рвутся в жрецы. А ты, пастух, знаешь эту шлюшку с Небесной равнины? Она смазливая, ничего не скажешь.
Я не ответил. Образец веры перечислил преступления Джастрии и огласил приговор, потом затянул молитву владыке Фелли. После каждой строфы он поливал землю душистым маслом – в честь Фелли мудрого, Фелли всемогущего, Фелли справедливого. Когда он закончил, Джастрия плюнула на землю.
Толпа ахнула, затем раздались яростные вопли.
Образец веры взглянул на меня. Я поднял руку и показал ему камень, который я давно уже судорожно стискивал в пальцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23