На руках бы носили! Но ведь ты понимаешь, что будет.
— Где мне понимать? Я по земле, сам знаешь.
Тут она не лгала. Их род, как и вся Сибирь, славился умением договариваться с землей, чувствовать ее, уговаривать, плавить, им удавалось выращивать хоть виноград в мерзлоте, хоть картошку на скалах, — но во всем, что касалось будущего, они были слепы и глухи; пророчества знали, но в исполнение не верили.
— Ну, мне-то не ври, — сказал Гуров. — Или сама не чувствуешь?
— Я чувствую, что земля встала, — ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.
— Ну уж и встала, — произнес он. — Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.
— Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?
— Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?
— Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.
— Это ты по ночам дрожишь!
— Я спорить не буду, — устало сказала она. — Все потом поймешь.
— Да хватит тебе! — вспылил Гуров. — Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет — про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.
— И что он сделает?
— Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.
— Делай, — усмехнулась она.
— И сделаю, — спокойно сказал Гуров. — Но я ведь не северный и не южный. — Он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке. — Мне, знаешь, не праздник — людей мучить. Своих особенно.
— Так и не мучай.
— И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.
— Не верю, — сказала Аша.
— Тут уж верь не верь, а мне видней.
— Что тебе видней? Что ты знаешь?
— Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь, — от него нельзя.
— Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.
— Ну, не ври. Эти-то вещи вы умеете.
— Больше того, что человек может, никто не умеет. Хватит, я тебе говорю. Или ты меня убьешь, или я рожу.
— Да тебя-то мне зачем убивать? — усмехнулся Гуров. — Я не тебя убью. Где ж видано — своих-то. Я северянина твоего убью.
Он рассчитывал поразить ее этим, но либо она очень хорошо владела собой (сильные волки из древних сибирских родов умеют прятать чувства), либо ей и в самом деле ничто уже не было важно, кроме судьбы ее ребенка.
— Где ты его найдешь-то, — сказала она спокойно.
— Ладно, не дури, я знаю, что он с тобой.
— Был со мной, весь вышел, — сказала Аша. — Он к южанам побежал, у них будет убежища просить. Свои-то ему не простят.
— Так его и южане не возьмут.
— Пока взяли. Для телевизора снимали, как каялся. Он к ним пойдет, а я дальше.
— Куда?
— Мне мои сказали, в Дегунине, что пусть уйду.
— Не ври! — прикрикнул Гуров. — Не могли они тебе такого сказать. Им-то откуда знать, они не сторожа! — Ничего, тоже волки.
— Не всякий волк знает! Ты что ж думаешь, уйдешь, родишь, ничего не будет?
— Если и будет, то не от меня. Земля встала, говорю тебе.
— Ну вот что, — сказал Гуров. — Встала земля, не встала — спорить не буду с тобой. Но если встала — значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?
— Кого тут жалеть? Северян с южанами?
— Дегунино жалеть. Баб, мужиков.
— Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?
— Жалею, — сказал Гуров.
— А я не жалею. Темно живем, света не видим, сами как трава. Не хочу больше.
— А, — кивнул Гуров. — Ну, тогда понятно. Надоело, значит?
— Давно надоело. Всем надоело. Сколько можно? Конца не видно.
— Будет конец, — сказал Гуров. — Дождешься.
— Может, и дождусь.
Это было сказано без вызова, очень тихо, но очень твердо.
— Да тогда ведь и ребенку твоему конец, — так же тихо сказал Гуров. За деревней, в поле, грохнуло. Явно танки, понял инспектор. Смотри ты, как все серьезно. Северяне свои давно продали, а у этих осталось еще. Грамотные ребята, никого не пожалеют.
— Ребенка я заберу, — сказала она. — Мы уйдем, не бойся, сторож.
— Не уйдешь.
— Уйду. Я слово знаю.
— Таких слов, какие я знаю, ты и слыхом не слыхивала.
— Что, спробуем? — сказала она.
— Поиграть захотелось?
— Зачем поиграть. Я так сказать могу, что будет мне дорога отсюда до самых гор, и уйду.
— Смотри, землю разбудишь.
— Земля и так проснулась.
Именно при этих ее словах в трех километрах от избы земля расступилась перед хазарским отрядом — двух батальонов как не было, выплюнулись за двадцать верст.
Не сказать, чтобы Гуров ничего не чувствовал. Он чувствовал, и даже очень, — но на то нам и воля, чтобы держать себя в руках. Сильна девочка, подумал он, сильна, и зря я недооценил ее. Сибирь есть Сибирь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239