Разглядеть это в полумраке было трудно.
Чтобы не загреметь раскладушкой, Павлик медленно высвободил из-под одеяла и свесил наружу одну ногу, потом другую… Наконец встал.
Костя просматривал альбом Кипренского. Постель его была заправлена, светомаскировка с полукруглого, выходящего на улицу Буерачную окошка снята. И от бодрости во всем теле, от призывной утренней яркости за окном, от веселой Костиной ухмылки на душе у Павлика развеялись остатки вчерашней тяжести. Было, правда, что-то не совсем обычное в том, что деятельный, а по утверждению Татьяны Владимировны – даже очень шумный, Костя сидел на этот раз тихо и заговорил шепотом:
– Проснулся, Павка? Располагайся. Не будем шуметь.
Он сидел у тумбочки, на краешке топчана. Павлик пристроился на табурете, ближе к окошку. День был воскресный, время раннее, и близ домов никто не показывался.
– Хочешь полистать? – Костя придвинул ему альбом.
Павлик качнул головой: нет… Оба стали смотреть на улицу, и радостное настроение, с которым Павлик вошел сюда, как-то незаметно поубавилось в молчании. Нет ничего хуже, чем сидеть и ждать, притаившись, когда не знаешь, чего ждать и сколько еще сидеть. Это опять невольно возвратило его ко вчерашнему.
– Думаешь, он тебя убить хотел?.. – спросил Павлик, не называя, кто и когда. Но Костя понял его. Неслышно засмеялся.
– Чепуха, Павка! Это я так вчера, с переполоха! Что у него – мелкашка? Откуда? А вжарил бы из дробовика, так вся Буерачная окочурилась бы от страха… Это он во что-нибудь врезался спросонья. А вообще… – Костя поднялся, шагнул к выходу и, бесшумно приоткрыв дверь, поглядел вниз, хотя кушетки да и всей половины комнаты, где спала Вика, отсюда не было видно. – Ты, Павка, сейчас бери свою одежду, – начал он инструктировать, возвратясь к тумбочке. – То есть оденешься там, внизу! И вот что… Мы здесь теперь, как в блокаде! Понял?! Это я малость что-то недошурупил – недосмотрел то есть. Нам с Викой ни шагу шагнуть, ни показаться нигде! Понял?! Так мы либо померзнем все, либо с голодухи копыта отбросим. Надо, чтобы ты ходил везде на виду, как будто жили вы и живете. Если спросят: вчера уезжали, утром вернулись. Таня, значит, в театре. Может, опять поедете. А спросят, куда, скажешь: какое ваше собачье дело? Меня ты, ясное дело, не видел! А сам потихоньку разведаешь, что там, как… Ну, что сможешь! Это раз. Во-первых, то есть. А во-вторых, молочницу вашу нам сюда подпускать нет никакого резона. Сходишь за молоком. Выздоровел, скажешь, могу теперь сам ходить… Мы с Викой, если что, – в мансарду… Да, деньги! – Костя зашарил по карманам.
– Мама в стол положила… – напомнил Павлик.
– Мамины мы трогать не будем, Павка… Я теперь сам зарабатываю… Вот! – Достал из нагрудного кармана и, отбросив со лба волосы, протянул Павлику несколько мятых бумажек. – Отдашь за неделю! Я, правда, не знаю, сколько оно стоит. Но не дороже ж, чем пиво! Я так думаю.
Павлик спрятал деньги в карман, поднялся.
– Дров у нас на сегодня хватит, воды – залейся… Хлеб, масло есть… – вслух прикинул Костя. – Двигай, Павка! А то, может, всемирный потоп где, а мы и знать не будем! – Он приоткрыл дверь. – Валяй! – И когда Павлик уже оделся, Костя шепотом напомнил сверху: – Молока побольше!
– Я не пью молоко! – неожиданно отозвалась Вика.
А из-под одеяла так и не высунулась.
Костя чуточку подождал, не поступят ли какие новые сообщения снизу, и энергично замахал рукой: мол, жми, пока она молчит!
Николай Романович
Времени Павлик не знал. Но высокое небо, хотя и подернутое белесой наволочью, было ярким. От Жужлицы и от садов налетал запах снеговицы. А за речкой уже мелькали на Буерачной фигурки людей.
Окружающее с коричневой дорогой, тесовыми оградами вдоль нее, садами – такое неприветливое ночью, выглядело опять будничным, знакомым и не вызывало беспокойства… Сразу от калитки Павлик вышел на тропинку, что вплотную к заборам вела от одного двора к другому, и старался не упустить ни одной мелочи, которая вдруг может оказаться важной.
Главный интерес представлял для него пока дом Вики, и на подходе к нему он убавил шаг. Для виду нагнулся и обломил кусок заледенелой корки от рыжеватого, в грязевых потеках снежного бугорка, стал крошить его в ладонях.
Он даже не успел как следует испугаться, когда чьи-то сильные руки, легонько приподняв его за плечи, развернули на сто восемьдесят градусов. И на него в упор уставились как-то странно блуждающие, с косинкой глаза. Это первое, что заметил Павлик, оказавшись лицом к лицу с незнакомцем. Уже в следующую секунду тот распрямился, слегка отстранив его, и непонятно громко захохотал:
– Напугался?
– Н-нет… – растерянно проговорил Павлик. – То есть напугался…
Мужчина опять странно весело захохотал.
– Ишь ты! Пугливый, значит? – Достал из кармана большой белый платок, утер им руки. – Чего ж ты пугливый такой, а?
Павлик его не понял.
У мужчины были цепкие черные глаза, подбородок и щеки гладко выбриты, от висков красивыми тоненькими стрелками сбегали темные бакенбарды. Выглядел он молодо. Некоторая дряблость в лице и морщины у глаз появлялись, когда он смеялся. А черное пальто, серая шляпа и сверкающие лаком ботинки придавали ему строгий, даже начальственный вид.
Он оборвал смех, отдышался, глядя на Павлика.
– Что же это ты, а?.. – спросил он снисходительно и вроде бы непринужденно, по-приятельски – как это кажется взрослым, когда они разговаривают с детьми. – В мое время пацаны отчаянные были!
Павлик не знал, что сказать. Незнакомец исподволь все еще похохатывал. А при его внешней солидности эта дурашливость была не к лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58