Полищук поморщился, как от зубно
й
боли. Весь его план добиваться восстановления Ивлева на работе испарял
ся,
как сухой лед, не оставляя следа. Ни на партбюро, ни на редколлегии вопрос
а
уже не поставишь. Приход Макарцева ничего не изменит, нельзя даже загово
рить
на эту тему. Звонить Харданкину тоже нетактично: это значит ставить под

сомнение правильность деятельности органов. Остается надеяться. И
обязательно молчать, чтобы не напортить. Ивлеву-то не поможешь, а другим

навредишь. И себе тоже.
-- Такие дела! -- только и сказал Раппопорт.
Вот она, расплата за чешский карнавал, бурчал он себе под нос, топая по
коридору. Фейерверк потух, фонарики гаснут, пора по домам. У нас подобног
о
быть не может, мы -- монолит. Костры от сырости дымят и снова разгораются.
Каждый, кто окажется близко, сгорит, как мотылек. Пахнет горелым
человеческим мясом. Если бы я был помоложе и у меня не был задет
позвоночник, может, я бы попытался. Но теперь... Я хочу только одного --
пенсии, а они мне никак не засчитают сидение в лагере в партийный стаж.
Такая мелочь -- а ведь не засчитают. Мне бы только на пенсию, и я с утра до
вечера не буду читать газет! Макарцев обещал пробить почетное звание --

Засраку. Заслуженному работнику культуры пенсии хватит на еду. И беспла
тный
проезд в трамвае... Но высуни я сейчас нос, и никаких характеристик мне не

подпишут. Ивлеву не помочь, а они мне дадут селедки, потом не будут давать

воды, и я сам им скажу, где у меня спрятаны его бумажки. Сил не осталось.
Если опять посадят, повешусь в первой же уборной. Галстук у меня всегда с

собой, в кармане.
И все же Раппопорт чувствовал какое-то неудобство от этих размышлений.

Он кряхтя отправился в отдел писем.
-- Надежда Васильевна, -- произнес он, остановившись в дверях. -- Вы не
могли бы помочь мне разобраться в письмах? А то я в них утону и перестану

булькать...
-- Когда? -- спросила Надя, улыбнувшись.
-- Сейчас.
Она с готовностью поднялась из-за своего столика. Тавров с
удовлетворением оглядел ее и пропустил вперед. По дороге он рассказал, ч
то
произошло, привел Надю к себе и усадил в кресло. Она сжалась, закрыла
ладошками нос и рот, смотрела помертвевшими зрачками, ждала, что сейчас о
н
скажет что-то еще более страшное.
-- Я же понимаю, тебе трудно, Надя, -- сказал Тавров, и две глубокие
складки, идущие от носа к подбородку, разрезали его лицо.
-- Да что -- я? Вот он!
-- Его такая доля. Он знал, на что идет...
-- Сделайте что-нибудь, -- умоляющие глаза Нади смотрели неотрывно. --
Вы ведь можете!
-- Я?! Почему все просят меня? Кто я? Жалкая старая развалина. Я
действительно могу раскрутить кампанию и ничтожество сделать известн
ым на
всю страну, а может, даже ввести в ЦК. Но когда я ввел, они мне не
подчиняются, Надя. Попробуй лучше поговорить со своим отцом. Вряд ли, но

если не он, тогда никто!
-- Надежда, ты здесь? По всей редакции ищу! Всех видел, а тебя нет...
Распахнув дверь, на пороге стоял, широко расставив ноги, Саша
Какабадзе. Его выписали из больницы, и он выглядел пьяным от ощущения
свободы.
-- Сашка, ты здоров? -- обрадовалась Надя.
-- Милиционеров осудили, я свидетелем выступал. Бог есть, правда есть,
видите?
-- А судимости нет, -- весело сказал Раппопорт. -- Молодец!
-- Вы, конечно, извините. Может, у вас с Надей дела? Но я так без нее
соскучился, просто не могу! Надя, выйди, поговори со мной...
-- Будем считать, -- сказал Тавров, -- что в письмах мы с тобой,
девочка, разобрались. Идите, дети!
Он склонил свою тяжелую голову над бумагами, сделав вид, что Надя и
Саша его совершенно не интересуют. В коридоре Какабадзе нагнулся, вытащи
л из
кофра, стоявшего возле стенки, камеру и начал фотографировать. Надя сдел
ала
ему нос, показала кукиш -- ничего не помогало. Тогда она закрыла лицо рукам
и
и повернулась к стене.
-- Ox, Надя! Постой так -- сзади ты еще красивее! Ты понимаешь, я
пришел из больницы домой -- вижу: твоей фотографии нету. Как же так? Я
отснял всю страну, а тебя нету, Надя! Слушай, пока я лежал, я очень много
думал. Я все решил. Нам срочно надо пожениться...
-- Ты с ума сошел, Сашка! Замолчи!
-- Нет, я абсолютно уверен. Маме сказал, она очень обрадовалась, да. Я
решил жениться, и это серьезное решение, Надя!
Положив камеру в сумку и не обращая внимания на проходивших изредка по

коридору людей, он взял Надю за локти.
-- Пусти, Саша, слышишь! Пусти же!
-- Нет, нет, Надя! Я официально предлагаю тебе руку плюс сердце. Ни в
чем не сомневайся, Надя! Пойдем в ЗАГС и потом уедем в Грузию, в свадебное

путешествие. Нас будут встречать по первому разряду, вот увидишь!
-- Что ты несешь? В Грузию? А Инна?
-- Инна? Ну что ты! При чем здесь Инна? Она тебе сказала? Там совсем
другое. Я же не мог совсем без женщины! Не ревнуй, Надя!
-- Я не ревную, что ты!
-- Молодец! Поженимся -- и больше никаких женщин. Я буду однолюбом! Ты
почему плачешь, Надя? Кто тебя обидел?
Две слезы висели на ресницах у Сироткиной. Прижавшись спиной к стене,
она уставилась на Сашу. Вдруг обхватила его за шею руками и зарыдала,
уткнувшись мокрым носом ему в шею.
-- Ну что ты, Надя?.. Чего же плакать? Лицо становится нефотогеничным.
А я хочу еще тебя снимать. Я буду тебя снимать всю жизнь, во всех видах.
-- Во всех нельзя, -- сквозь всхлипывания сказала Надежда. -- За это
тебя опять посадят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200