Таинственный, гулкий звук природного барабана разнесся в тихом утреннем воздухе, заставив его дрожать, и тысячи птиц отозвались криком. После третьего удара наверху разразился несусветный бедлам.
С полдюжины рявкающих «хористов» вступили разом, их рявканье слилось в неслыханный по силе рев, переросший в оглушительное крещендо, до которого далеко целому львятнику в час кормежки. Высоко надо мной громадные сучья тряслись и ходили ходуном; лианы, свисавшие вдоль ствола, мотались, как пьяные, и казалось, что все деревья внезапно ожили. Я отбросил кусок дерева и схватился за ружье.
То, что я увидел у себя над головой, мне кажется, мало кому доводилось видеть – мне сказочно повезло.
Там на гигантском суку восседала личность, облаченная в меховую мантию такой белизны, какую встретишь разве что на чистейшем снежном плато под альпийским горным солнцем, но еще вдвое ослепительней – она еще и переливалась, блистая, как драгоценный атлас. Вокруг этой царственной особы увивалось дюжины две крупных обезьян, чернолицых, с длинными бородами, одетых в такие же блестящие, только рыжие, как идеально отполированная медь, одежды цвета старого вина. Животные находились выше слоя тумана, в ослепительном свете утреннего солнца. Примерно половина из них, присев на сучьях и набирая полной грудью воздух, ревела, выставив вперед бородатые подбородки. Это были рыжие ревуны (Alouatta macconnelli), которые выражали ревом общее негодование в связи с моим вторжением. Несколько минут они ревели хором, потом величавый белоснежный патриарх поднялся на четвереньки и громко произнес два раза: «Ух!», в ответ вся капелла разразилась одобрительным ревом, как толпа на митинге; затем вождь еще раз изрек: «Ух!», и наступила мертвая тишина. Вся честная компания, облегчив душу, посмотрела на меня сверху вниз, с выражением – могу поклясться! – крайнего и единодушного презрения. Потом все тронулись в путь, фыркая и крякая, словно переговариваясь.
Они пошли вверх по склону, в ту сторону, откуда я пришел; громадный альбинос – а их вождь-гигант был альбиносом – возглавлял шествие, следом за ним двигалась толпа стройных, безбородых юнцов и группа взрослых буйных обезьян. Я побежал вверх по склону, натыкаясь на колючки на пальмах и не решаясь отвести глаз от вождя, – боюсь, что я без малейших угрызений совести старался сделать все возможное, чтобы добыть это великолепное животное, сверкавшее на солнце над пологом тумана. Гигантский самец-ревун, да еще и альбинос, составит гордость любого музея, в этом я не сомневался. Кроме того, эти звери каким-то образом вселяли уверенность, что прекрасно смогут за себя постоять, невзирая на всякие подлые человеческие штучки вроде ружья. Но обезьяны, двинувшись в путь, развили сногсшибательную резвость, и, принимая во внимание пальмовые шипы, крутизну склона и возможность видеть лишь урывками дорогу на вершинах, по которой они двигались, вы поймете, почему, когда я выбрался наверх, надо мной проходили уже последние обезьяны стаи.
Я выпалил в последнего крупного самца, который попался мне на глаза, – в ответ разразился вой и треск, похожий на грохот мощного прибоя. Очевидно, стая в конце концов поняла, что я не просто какое-то животное, а представитель другого мира. Они в панике бросились бежать кто куда, смешав ряды. Вождь мелькнул передо мной на открытом дереве, и я собрался было его преследовать, но злобное рявканье заставило меня остановиться и взглянуть вверх: самец, которого я подстрелил, с трудом карабкался по лиане. Вид раненого зверя переворачивал сердце, особенно потому, что на лице у него сохранилось царское высокомерие и настроен он был воинственно. Я сразу же прекратил преследование стаи и занялся делом, которое не терпело отлагательств. Четыре часа кряду я карабкался по деревьям, стучал по сучьям, зажигал дымокуры и орал до хрипоты и боли в легких, но бедняга-подранок как сквозь землю провалился.
На мои крики прибежал Андре, мы отметили все деревья вокруг места, где я бросил ружье, и предприняли систематический поиск. Долгое время спустя мы увидели, как колышутся ветки на вершине колоссального дерева, и Андре, забравшись на соседнее дерево, доложил, что видит животное: оно медленно спускается по дальней стороне. Мы еще долго просидели в ожидании, пока бедняга переползал на акацию с прозрачной кроной в последней душераздирающей попытке идти следом за своими давно сбежавшими сородичами. Он был в пределах выстрела, и мне удалось выстрелить из обоих стволов – но он, к моему ужасу, только застонал и потащился дальше! Я посмотрел на оставшиеся патроны – они были заряжены самой мелкой дробью, на случай, если мне попадутся летучие мыши. Конец этой истории вспоминать не хочется, но прошло всего несколько секунд, и громадный зверь как подкошенный свалился с ветки и повис на хвосте; когда Андре поспешно взобрался и отцепил его, он был уже мертв.
Это величественное животное было длиной чуть больше четырех футов, считая и хвост, по длине несколько превосходивший туловище вместе с головой, и весило восемнадцать фунтов. Можно понять, почему в Суринаме этих зверей зовут павианами – по размерам, длине шерсти и свирепому выражению морды они – достойные собратья африканских павианов. Шкура у зверя была роскошная – каждый ее волосок блестел, как металлический, и по ней пробегали искры золотого, оранжевого, медного и бронзового блеска. Все цвета сливались в странный сплав винно-красного и медно-бурого оттенков. Лицо, руки, стопы и обнаженные места – ладонь, пальцы, пятно под хвостом – были черного цвета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93