Правда, тут всегда можно было ожидать каких-нибудь неприятных сюрпризов, и любой из коммунаров мог вдруг ни с того ни с сего взорваться фейерверком.
Ссоры обычно происходили между взрослыми, но в тот вечер, когда из Рэвенскрейга ушел Филип, в кухню, где Фрэнк, пачкаясь, ел хлеб с джемом, ворвалась Тара. Она приблизила к нему веснушчатое лицо.
– Эй, ты! – заорала она, брызнув слюной ему на щеку. – Никогда больше не смей заходить в мою комнату, слышишь? Еще раз узнаю, что ты хотя бы рядом с моей комнатой ошивался, я твою гадкую головенку с плеч снесу!
Лилли не выдержала и оттолкнула Тару от Фрэнка.
– А ты, дамочка, не смей никогда больше так с парнем разговаривать. Он ни в чем не виноват, так что закрой рот!
– Это он-то, черт возьми, не виноват? А кто по чужим комнатам шарится?
– Хочешь на кого-то вину свалить за то, что Филип ушел, – так на себя пеняй. Он сбежал изза того, что у тебя с Робином кое-что было, а не из-за Фрэнка. В общем, иди-ка ты отсюда, остынь.
Тара завопила и затопала ножкой. Потом прошагала из кухни и так хлопнула дверью, что она слетела с одной петли. Фрэнк застыл с куском хлеба, поднесенным к измазанному джемом рту. Лилли улыбнулась ему:
– Ох уж эти женщины, да, Фрэнк? Их не поймешь.
На шум забрел Перегрин Фик. Увидев Фрэнка, он лишь вопросительно повел глазами. Лилли тоже ответила ему взглядом. Не было произнесено ни слова. Фик почесал в затылке и принялся осматривать покосившуюся дверь кухни.
Некоторое время спустя Кэсси и Фрэнк сидели в гостях у Бити и Бернарда. Фрэнку нравилось бывать в комнате у тети. Бернард обычно включал приемник, из которого лились негромкие звуки джаза, на коленях у него вечно лежала книга, но все-таки гостям он всегда уделял больше внимания, чем ей. Комната освещалась свечами, вставленными Бити в бутылки из-под вина. Фрэнк любил отламывать цветные струйки воска, застывшие вокруг горлышка и прятавшие внутренность бутылки. А стены были увешаны плакатами с изречениями, позаимствованными у поэтов, философов и политиков. Прочесть их он не мог и поэтому, выбрав какой-нибудь наобум, просил Бернарда или Бити рассказать, что там написано: «Сильные мира сего кажутся сильными, потому что мы стоим на коленях» или «Берегись коммуниста-редиски!».
Вопросы всегда задавала Кэсси:
– Что это значит? Про редиску.
– С виду красный, внутри белый, – объяснял Бернард.
– Вон оно чего, – протягивала Кэсси, так ничего и не поняв.
В тот вечер Бити вздохнула и сказала:
– Не знаю. Ей-богу, не знаю я, сколько еще смогу терпеть все это.
– А как же эксперимент? – в ужасе воскликнул Бернард.
– Да ну его к чертям! Как белая мышь, колесо крутишь. А для чего – непонятно.
– Какое такое колесо? – не поняла Кэсси.
– Бити, но не все же сразу, – взмолился Бернард. – Ну трудно, так что же – сразу сдаваться? Не будь реакционеркой.
– Но ничего же не меняется! – повысила голос Бити. – Никакой это не эксперимент по построению коммуны: люди бегут, потому что им становится невмоготу, а на смену им приезжают новые, и опять все те же споры о том, кому делать черную работу! Мы никуда не двигаемся! Вот это и есть редиска, а не эксперимент.
– Хочешь вернуться к животно-растительному существованию? – поддел ее Бернард.
– Что-что? – снова не поняла Кэсси.
– Он хочет сказать, что мне бы только жрать да с мужиком спать. Ну, может быть, и так. Наверное, это-то мне и нужно. Свой дом, свои… – Бити осеклась.
Бернард знал, почему она не договорила. Кэсси тоже догадалась, хотя они с сестрой никогда не касались этой темы. Бити хотела сказать «свои дети», но пощадила чувства Бернарда. Они с Бернардом пытались зачать ребенка. Они старались, и им нравились эти усилия. Но ничего не получалось, и уже давно.
Отчасти они попались в силки собственной идеологии. От них не раз можно было услышать, что брак – это устаревший институт, увековеченный угнетателями в лице церкви и государства, и цель его состоит в порабощении личности в интересах сначала феодалов, а потом капиталистов. Верность партнеру – это экзистенциальный выбор, а не общественное предписание или нравственный принцип. В эту ясную картину некоторую путаницу вносило лишь рождение детей, из-за которого подстраховка прочности эмоциональных уз приобретала утилитарное значение.
На таком языке они и говорили, а в итоге пришли к выводу: раз детей нет, значит, и жениться нечего.
Кэсси все это нутром чувствовала. Однажды она чуть было не ляпнула: хотите я для вас малыша рожу? Она была уверена – стоит Бернарду разок вставить ей (это было бы, наверное, и приятно), она тотчас забеременеет. Она это знала наверняка. Потом выносит здоровенькое чадо и вручит им, зная, что к малышке ее всегда пустят. Но на этот раз какое-то сестринское чутье подсказало ей, что вслух говорить об этом не стоит.
– Да не так уж тут и плохо, – сказала Кэсси. – Что мужики так и норовят тебя полапать – это точно, кроме тебя, Бернард. Ты один рук не распускаешь. Зато каждый день что-нибудь новенькое.
Фрэнк слушал, мало что понимая, но подозревая, что речь идет о чем-то важном. Взрослые, все трое, вдруг заметили, что он навострил уши. Бернард обратился к нему:
– Ну, а тебе, юный Фрэнк, нравится здесь жить? У Фрэнка возникло такое чувство, как будто
от него зависит чья-то судьба. На него в упор смотрели три пары глаз, и он смутно осознавал, что от него чего-то ждут. Надеются, что он разрешит им принять решение, важное для всех.
– Нормально тут.
– Ну да, нормально, – согласился Бернард. – Но тебе-то самому нравится?
И снова он под прицелом пристальных глаз. На него хотели взвалить непосильную ношу. И он просто пожал плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92