- Такова моя горькая участь. Стоит мне где-нибудь появиться, и сразу прекращаются все умные разговоры, искусства и науки разбегаются, как тараканы...
- Так это же здорово! - сказал я. - Вы счастливый человек, Володя. А окружающие как довольны! Легко ли вести интеллектуальные разговоры...
- Витя, вы художник, для вас интеллект не обязателен, даже вреден. А я инженер человеческих душ, мне по штату положено душу уловить, изучить и затем, используя накопленный материал, глаголом жечь сердца людей. А где её уловишь, душу-то, когда только и слышишь: "А ну, тяпнем!", "Эх, хорошо пошла!", "А не повторить ли нам?"
- Владимир Семенович, так ведь тяпнувшую душу легче улавливать.
- Это трезвому легче, а ведь я... В общем, ясно.
- Друзей у вас слишком много.
- Друзей у меня - вся Москва. Размеры этого бедствия будут видны, когда я помру. "Литературка" поместит объявление о смерти члена Литфонда В. С. Игольникова, и случится то же самое, что на похоронах великого вождя и учителя. Причем давить друг друга будут люди, знакомые между собой. Эх, жаль, увидать не придется!
- Да будет вам, Владимир Семенович!
- Что это вы, Миша, меня по отчеству титулуете? Вы не смотрите, что я толстый - я еще молодой. Отчество, знаете ли, определенные обязанности накладывает. А в наше время обязанности иметь хлопотливо, да и небезопасно. Это все, даже не понимая, нутром чуют. Поэтому и отчество у нас отмирает. Загляните ну хотя бы в Тургенева или в Достоевского: мальчишку, вчерашнего школяра, называют Аркадий Макарович, девицу семнадцати лет - Зинаида Борисовна или Петровна, а её бы по всем статьям Зиночкой звать. Вот мы здесь все вокруг сорока лет крутимся, а только меня за толстое брюхо Семенычем обзывают...
Он много еще балагурил, Игольников. В конце концов все вылезли из-за стола, стайками разбрелись по углам, по диванам, по другим комнатам.
Я выбрал момент, когда Чернов остался один, и подошёл к нему.
- Слушайте, Феликс, я никак не пойму, вы узнали меня или нет? Ведь мы с вами были знакомы в... дай Бог памяти...
- Вас да не узнать! - Чернов усмехнулся. - Мы с вами встречались в 51-м году, с августа по октябрь.
- Как это вы так сразу дату вспомнили?
- А мне её и вспоминать не надо. Я её всегда помню. В октябре 51-го меня посадили.
- Вот как? А я и не знал.
- Да? А ведь у нас было много общих знакомых, - сказал Чернов.
- Дело в том, что, примерно, тогда же я уехал из Москвы, по назначению, в Воронеж. Я там в художественной школе преподавал...
- Вы, я вижу, уже подружились? - к нам подошла Нина, хозяйка дома.
- А мы старые друзья, - опять усмехнулся Феликс.
- Вот и чудно, вот и хорошо! Но послушайте, нельзя так уединяться. Идемте, идемте, сейчас Миша опять будет петь.
Но в другой комнате не пели. Там царил Игольников. Он стоял как монумент, и, расставив ноги и заложив руки в карманы, сокрушал авторитеты. Бог мой, кому здесь только не доставалось! Он громил ученых за вмешательство в политику, писателей - за то, что они не вмешиваются, государственных деятелей, кинематографистов, кибернетиков и скульпторов.
- Как слепые! - шумел он. - Как слепые, прут куда-то в сторону. Ну стоит ли писать, рисовать, лепить о том, что люди делают?! Надо о том, что они могут сделать! Что они могли сделать, да не сделали! О чувстве вины за бездействие. Я утверждаю - произнес он с расстановкой, - я утверждаю, что это чувство ощущение вины - живет сейчас в каждом интеллигенте. Вины за несодеянное!
- Не понимаю, - сказал я. - А если человек - я, предположим, - ни в чем не виноват? Почему я должен терзаться?
- Вы действительно ничего не понимаете, Витя. - Во-первых, я категорически заявляю, что каждый человек хоть раз в жизни причинил вред другому: и вы, и он, и я. Во-вторых, - и это самое главное - вы виноваты в том, чего не сделали. А что, разве вас не преследуют призраки несовершенного? Разве вам не мерещатся по ночам эмбрионы поступков, жертвы абортов - начинания, которым вы сделали искусственный выкидыш?
- Фу, - сказала Нина.
- Не фыркайте, Ниночка. Я не буду говорить о том, что я мог бы сделать всерьез. Действительно важное и нужное, для многих людей. Да, не стоит - это было бы напыщено. Вот взять, казалось бы, пустяки: я не могу простить себе, что в свое время не написал, не пришел к таким людям, как Пастернак или Зощенко. Да-да, я понимаю, вас, снобов, шокирует это сопоставление. Дело не в этом. Никогда, вы понимаете, ни-ко-гда я уже не смогу сказать им, как я им благодарен, как счастлив, что я их современник. Или другое: я не написал ни одного письма своему другу, когда посадили его родителей. И не от трусости, нет! Просто я не люблю писать письма, не люблю эпистолярного жанра. И я, скотина, не сделал исключения для него. А ведь тогда одно мое письмо было важнее, чем всё наше общение потом... Эх, да мало ли!
- Владимир Семенович, а как всё это с вашим писательством согласуется?
- Как согласуется? Никак не согласуется! Ни хрена не согласуется... Дамы, простите. В том-то и штука, что в работе - разумеется, в той работе, за которую гонорары платят - так вот, в этой работе у меня принцип один есть. Нет, братцы, я не продался - я смирился. Не знаю, правда, что хуже...
- Какой принцип? - спросил Феликс.
- Что? Ах, да, принцип. "Не вреди". Это медицинская заповедь - "не вреди". Заповедь хорошая, заповедь чудесная, римских врачей заповедь; но, дорогие мои, с римских-то времен медицина куда шагнула, а? Хирургия, рентген, антибиотики! Мать честная! А я литератор, к временам Цинцината, блаженного Августина, Марка Аврелия и еще черт знает кого - я к этим временам возвращаюсь! И когда? В наши дни! В наши необычайные дни! В наши смрадные дни! Что - небось, не знаете, эрудиты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18