Сад одичал, зарос сорняками… Десятилетиями семена и плоды падали в бурьян, он поднялся почти до крон деревьев, лужи, маленькие пруды, настоящие биотопы… вечером здесь слышно, как квакают жабы. Еще заметно, что ворота когда-то были зеленые, вернее темно-зеленые, – лет пятьдесят назад. Когда я прохожу мимо ворот, из бурьяна взлетают дикие голуби, вывеска «Осторожно! Возможен обвал!» уже не нужна, здание давно обрушилось. Иногда школьники пробираются через бурьян, залезают в подвал, где еще не провалился свод… И, разумеется, полиция искала здесь террористов – бурьян, гнилые груши истоптали, светили прожекторами, ни дать ни взять – киносъемочная площадка, где снимают фильм по Эдгару По… Многие интересовались участком, думали построить тут новый дом с видом на Рейн, на другой его берег, где лилась кровь дракона… Как это называется, когда человека убивают из высших соображений? Блаукремерша-первая знала слишком много, я слишком много знаю, Зигфрид тоже знал слишком много – да и Бингерле слишком много знает. Такой человек замыслит месть, и однажды он, быть может, разобьет телевизор, где мы все чаще и чаще видим Кундта и Блаукремера и слушаем самодовольные нудные монологи Гребентеклера, Кромлаха и Ансбухера.
Вублер (сжимает ей руку). Успокойся, успокойся… мы говорили о продаже земельного участка.
Ева Плинт. Участки, которые должны быть оплачены кровью дракона. Повторяю: прошу мне не тыкать и не сжимать так сильно руку. Да, мы говорили об этом участке. (Стучит по стене.) Вы, Вублер, представляете покупателей… предлагаете три, четыре, до пяти миллионов. Почему не десять, ведь нефти там неиссякаемые запасы? А Эрнст Гробш представляет возможного продавца, он нашел его после многих лет настойчивых поисков и труднейших расследований – это Иеремия Арглоз, пятнадцати лет, житель Нью-Йорка, он наследник тех, кто превратился в пепел в Освенциме и Треблинке, в прах на кладбищах Иерусалима, Калифорнии и Нью-Йорка. Он был у нас, этот худой, бледный, долговязый мальчик. Вечером я поехала с ним кататься на пароходе по Рейну: цветные фонарики, песни, о веселый рейнский край… Он ел сосиски, мороженое, пил лимонад, ходил здесь по саду, по развалинам в джинсах и фиолетовой рубашке. А за ужином сказал: не продам, никогда не продам. Пусть этот участок останется памятником моему прадеду, который все это построил, моему деду и отцу, которые здесь родились, говорили на здешнем 'языке и пили пиво у Аугуста Крехенса… пусть это будет памятником… позорным пятном или памятником. Памятником позора…
Вублер. Насколько я знаю, деньги бы ему пригодились.
Ева Плинт. Очень пригодились бы, он живет у родственников в Нью-Йорке, неких Генри и Клодаг. Живут они не в нищете, но скудно. Однако этот мальчик понимает ценность памятников. Да и чем он жертвует? Дикими голубями, бурьяном и паданцами, «Позорное пятно» – хорошее выражение, «памятник» – тоже-Возможно, Генри и Клодаг охотно продали бы его, но участок, бесспорно, собственность Иеремии, а ему пятнадцать. Придется им немного подождать, но может случиться, что когда ему стукнет восемнадцать, его убьют в Никарагуа… Вот тогда нефтяные шейхи, пожалуй, начнут здесь свое строительство. А теперь пойдемте наконец пить пиво…
Оба сидят у стойки на ящиках из-под пивных бутылок со стаканами в руках, смотрят друг на друга.
Вублер. Я не знал, что Эрнст Гробш – еврей.
Ева Плинт (бросает на него удивленный взгляд). Он не еврей, с чего вы взяли?
Вублер. Потому что блокирует продажу участка – памятника, как вы сказали. Значит, хочет сохранить памятник позора.
Ева Плинт. Дед Гробша убит в Освенциме, он был не евреем, а рабочим и коммунистом… участвовал в Сопротивлении вместе с польскими католиками.
Вублер (задумчиво). Уважаю… уважаю… как адвокат и посредник он мог бы заработать на этом много денег, мог бы разбогатеть…
Ева Плинт. Не делайте из него идеалиста. Он человек реалистический и цену деньгам знает, потому что у него дома их никогда не было… А памятник такая же реальность, как деньги. Одну реальность он предпочитает другой. Не больше.
Вублер. Ладно, ваше здоровье. (Оба приподнимают стаканы.) Я не тороплюсь, могу подождать… и надеюсь, мальчик не погибнет в Ливане или Гондурасе, когда ему исполнится восемнадцать. Выпьем за его здоровье.
Ева Плинт. Хорошо. (Оба пьют.) »
Вублер. Я адвокат и представляю интересы моих клиентов, не больше. (Вынимает из кармана старомодные золотые карманные часы.) Сейчас Кромлах уже говорит об избалованности молодежи.
Ева Плинт. Откуда вы знаете?
Вублер. Двадцать сорок пять, ему уже предоставили слово. Вас баловали в юности?
Ева Плинт. Где уж там! Отец – инженер, долгое время был без работы. Но после войны, когда я подросла, он получал много денег. Лет, когда у него были трудности, я не помню. Я всегда была сыта и тепло укрыта. Вечером отец с матерью подходили к моей кроватке и поправляли одеяло. Мне было три-четыре года. Отец работал на фабрике швейных машин. В то время многого не хватало, особенно иголок к машинам, а всем женщинам хотелось шить и перешивать. Отец развел обширную спекуляцию деталями к швейным машинам, и ко дню денежной реформы у него была уже собственная маленькая фабрика. Ну и у меня появилось все, что бывает у нуворишей: частная школа, уроки музыки, теннис, танцы.
После школы я временно работала у моего кузена, Альберта Плинта, в одной католической организации, потом познакомилась с Карлом, стала графиней – Ева Мария фон Крейль – и остаюсь таковой. Да, я избалована… Никак не могу оправиться от размолвки с Карлом, все думаю о судьбе моей свекрови, которая утонула в Рейне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59