В ту пору, когда я сам был молод и даровит и жил среди других таких же юнцов, у нас не было жалости к самим себе, а если и была, то уж, во всяком случае, не больше, чем у других представителей рода человеческого. Конечно, все мы понимали, что жалость к себе – одна из тех глубинных эмоций, которые скрываются под разнообразнейшими обличьями. Но есть и другое, глубоко коренящееся в человеческой натуре свойство – самоуважение; свойство это иногда оборачивается чрезмерной гордостью, и именно такое вот самоуважение, оборачивающееся избытком гордости, мне доводилось наблюдать у других и испытывать самому куда чаще, чем жалость к себе; ведь, что ни говори, жалость к себе – лишь несколько замаскированное презрение к себе же, и потому оставим ее тем, кто поистине достоин презрения.

* * *

Первую свою пьесу я написал еще в 1934 году, когда жил в Мемфисе у дедушки с бабушкой, и пьеса эта («Каир! Шанхай! Бомбей!») была там же успешно поставлена маленькой труппой под названием «Гарден плейерс». В программе я значился одним из соавторов, и мое имя стояло вторым. Быть может, я покажусь вам брюзгой, но дело в том, что молодая дама, чье имя стояло первым, написала только вступление к пьесе; впрочем, спешу отметить, что это я только так, в скобках. То был мой дебют в качестве драматурга, очень мне памятный. Коротенькая комедия по-настоящему развеселила зрителей, и первый поклон, который я отвесил в день первой своей премьеры, был встречен довольно шумными рукоплесканиями.
Несмотря на этот ранний успех, в начале 1939 года я общипывал сквобов Сквоб – откормленный голубь, считается деликатесом.

на ранчо в одном из тех небольших поселков на окраине Лос-Анджелеса, который кто-то окрестил так: «Множество деревень в поисках города» По-видимому, обыгрывается название знаменитой пьесы Л. Пиранделло «Шестеро действующих лиц в поисках автора».

. Работенка была не из прибыльных, но имела кое-какие нематериальные преимущества. Раза три в неделю несколько молодых людей и подростков шли в сарай, именовавшийся «бойней». Забивали сквобов так: перерезали им горло, а потом держали их, отчаянно дергающих лапками, над ведром, покуда не истекут кровью. Надо было общипать птицу, выпотрошить – битые сквобы шли на рынки Лос-Анджелеса, – а затем опустить одно перышко в молочную бутылку со своим именем: в конце дня нам выдавали плату по числу набравшихся в бутылке перьев. Меня от этого выворачивало, но вознаграждением, помимо маленькой платы, был восхитительный треп, который шел у нас там, в сарае, и я помню, мне этого никогда не забыть, как один паренек – из тех, кто любит пофилософствовать, – поделился с нами своей немудрящею верой.
– А знаете, – сказал он, – если долго тут продержаться, на каком-то одном куске побережья, то когда-ни-на-когда, а обязательно прилетит чайка и наделает, прямо на тебя, целый горшок – золота!
(Я вставил эти слова в пьесу и в сценарий, но до сих пор мне еще не довелось их услышать ни со сцены, ни с экрана. Впрочем…)
Так вот, пока я там общипывал сквобов, мне и впрямь привалило счастье, и немалое. Я получил от нью-йоркского «Груп тиэтр» телеграмму за подписью Гарольда Клэрмена, Ирвина Шоу и Молли Дэй Тэчер (Казан), ныне покойной. В телеграмме сообщалось, что театр присудил мне «специальную премию» в сто долларов за сборник одноактных пьес «Американские блюзы».
Мало кто помнит, что в конце тридцатых годов сотня долларов – это был изрядный кусок хлеба, а теперь, знаете ли, не найдется, пожалуй, стоящей девушки, которая согласилась бы за такие деньги провести с вами ночь. Для меня же это был не только изрядный кусок хлеба, но колоссальное поощрение, мощная моральная поддержка, а поощрение «мрачного ремесла и искусства», как именует Дилан Томас труд писателя, даже в те дни значило для меня несравненно больше любой награды, которую можно обратить в наличные.
Право же, я не могу стать настоящим человеконенавистником – стоит только вспомнить, до чего искренне, без тени зависти, поздравляли меня другие работники и хозяева этого ранчо. Всем им было известно, что я – писатель, а стало быть, чокнутый, и вот на тебе, эта самая чайка вдруг спикировала именно на меня и осыпала манной небесной, и ведь мне даже не пришлось особенно долго дожидаться ее на этом куске побережья.
Я, конечно, мог бы сразу купить билет на автобус прямо до Манхэттена, и мне бы еще хватило денег на то, чтобы неделю-другую ночевать в общежитии Ассоциации молодых христиан, но вместо этого я приобрел подержанный велосипед – вполне приличный, хоть он и обошелся мне меньше чем в десять долларов; хозяйский племянник, веселый и беспечный, тоже купил себе велосипед, и мы с ним покатили на юг по магистрали Кэмино Риэл; так, крутя педали, мы проделали весь путь от округа Лос-Анджелес (а точнее – от Готорна) до мексиканской границы, пересекли ее и поехали дальше, в Тихуану и Агуа-Кальенте – в те дни это были места довольно дикие. Места были дикие, а мы – простодушные, и в лавочке пограничного городка повстречались с… Ну, скажем, так: мы обнаружили, что кукленыш-амур порой проявляет хищнические инстинкты, и были уже совсем не в таком восторге от мексиканских лавочек и их клиентуры, когда двинулись обратно на север по Кэмино Риэл – на сей раз это поистине был путь суровой реальности Непереводимая игра слов: Camino Real означает «Путь реальности», но и «Королевский путь» (исп.).

. У нас не осталось денег даже на ночлег, зато кругом раскинулись поля, и нам так хорошо спалось под огромными звездами.
Проезжая по каньону близ Лагуна-Бич – в те дни это был прелестный городок, – мы вдруг увидели ферму, а у въезда – объявление:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50