Нора молчала. Я покинул правительственное здание, воспользовавшись дверью в восточном крыле.В Вифлееме остался лишь один многоэтажный дом, казавшийся каким-то призрачным эшафотом. Войдя в здание, я убедился, что внизу все выгорело дотла, а шахты лифтов пусты. Наконец обнаружил лестницу. Этажи состояли теперь лишь из стальных балок, державших бетонные перекрытия. На верхнем, освещаемом светлым ночным светом этаже никого не было видно. Я уже решил, что ошибся и что дом необитаем, но неожиданно натолкнулся на приставную лестницу. Вскарабкавшись по ней, я вылез в центре плоской крыши перед темным пентхаузом. Через щели в двери проникал свет. Я постучал. Послышались шаги, дверь распахнулась, и на светлом голубоватом фоне возник силуэт.— Как мне найти Иеремию Эдингера? — спросил я.— Папа еще в конторе, — ответил девчачий голос.— Я подожду его внизу.— Подожди у меня, — сказала девочка, — входи. Мама тоже еще не вернулась.Девочка пошла в пентхауз, я — следом за ней, сунув руки в карманы куртки.Прямо напротив двери я увидел громадную стеклянную стену и понял, почему внутренность дома казалась освещенной. За стеклянной стеной стояла светлая ночь, но она была такой прозрачной и серебристой не из-за луны, а из-за словно фосфоресцирующих гор, а Блюмлизальп светился так сильно, что отбрасывал тень.Я посмотрел на девочку. Она выглядела таинственно в этом освещении, очень худенькая, с большими глазами, волосы такой же белизны, что и Блюмлизальп, освещавший комнату.У стены стояли две кровати, посредине — стол и три стула. На столе лежали две книги: «Хайди» и «История философии в очерках. Руководство для самообразования» Швеглера. У стены напротив стояла плита, а рядом со стеклянной стеной — кресло-качалка.Девочка зажгла светильник с тремя свечами. Теплый свет преобразил помещение. На стенах стали видны разноцветные детские рисунки. Девочка была одета в красный тренировочный костюм, глаза у нее были большие и веселые, волосы — светло-русые, на вид ей было лет десять.— Ты испугался, — сказала она, — потому что Блюмлизальп так здорово сияет.— Пожалуй, да, — подтвердил я, — испугался немножко.— В последнее время свечение усилилось. Папа опасается. Он считает, что нам с мамой нужно уехать.Я рассматривал рисунки.— Хайди, — объяснила девочка, — я нарисовала все про Хайди, вот это домовой, а это — Петер-козопас. Может, ты сядешь, — предложила она, — в кресло-качалку, оно как раз для гостей.Я подошел к стеклянной стене, посмотрел на Блюмлизальп и устроился в кресле-качалке. Девочка села за стол и принялась за чтение «Хайди».Было около трех часов утра, когда наконец послышались чьи-то шаги. В дверях показался большой толстый мужчина. Глянув в мою сторону, он обратился к девочке:— Ты уже давно должна быть в постели, Глория. Марш спать!Девочка закрыла книгу.— Я не могу спать, пока ты не придешь, папа, — пожаловалась она. — И мама еще не возвращалась.— Сейчас она придет, твоя мама, — сказал этот высокий, грузный, огромный человек и подошел ко мне. — Моя контора находится на Айгерплац, — заявил он.— Мне хотелось бы поговорить с вами лично, Эдингер, — пояснил я.— Вы не хотите назвать себя? — спросил он.Я колебался в нерешительности.— Мое имя не имеет значения, — ответил я.— Ладно, — сказал он, — выпьем-ка коньяку.Он направился к импровизированной кухне, нагнулся, вытащил бутылку и две рюмки. Вернувшись в комнату, погладил по голове девочку, которая уже улеглась, погасил свечи, открыл дверь, кивнул мне, и мы вместе вышли на плоскую широкую крышу, расстилавшуюся перед нами в таинственном свете фосфоресцирующих гор, будто равнина с нагроможденными на ней развалинами, кустами и небольшими деревцами.Мы уселись на обломки дымовой трубы, под нами был разрушенный Вифлеем. За осевшей вниз бывшей многоэтажкой виднелось какое-то подобие города с возвышающимся над ним узким силуэтом кафедрального собора.— Бывший солдат?— Я и сейчас солдат, — ответил я.Он протянул мне рюмку, налил мне, потом — себе.— Из французского посольства, — сообщил он, — и рюмки оттуда. Хрусталь.— А посольство еще существует?— Один подвал остался, — сказал он. (У Администрации тоже свои секреты.)Мы выпили.— А чем ты раньше занимался? — спросил он.— Был студентом, занимался у старого Кацбаха, — ответил я, — писал диссертацию.— Вот что.— О Платоне.— А что именно о Платоне?— О «Государстве», седьмой его книге.— Я тоже учился у Кацбаха.— Знаю, — сказал я.— Я в курсе, что с ним произошло, — сказал он без удивления и выпил.— Что же случилось с Кацбахом? — спросил я.— Когда упала бомба, его квартира загорелась, — сообщил он, поболтав коньяком в рюмке, — у него было слишком много рукописей.— Беда всех философов, — сказал я. — От философского семинара вообще ничего не осталось.— Один Швеглер, — подтвердил он, — единственная книга, которую мне удалось найти.— Я заметил ее на вашем столе.Мы помолчали, глядя на Блюмлизальп.— Приходите завтра на обследование, — предложил Эдингер, — на Айгерплац.— Я буду жить, — ответил я, — меня уже обследовали.Он не спросил, кто меня обследовал, подлил мне коньяку, потом и себе тоже.— Где армия, Эдингер? — спросил я. — Мы ведь мобилизовали тысячу восемьсот мужчин.— Армия, — сказал он, — армия. — Он глотнул коньяку. — На Инсбрук сбросили бомбу. — Он еще глотнул. — Вечерний салют. Вы из армии. Значит, вам повезло.Мы опять помолчали, вглядываясь в очертания города. Пили.— На нашей стране, видимо, надо поставить крест, — сказал Эдингер, — на Европе вообще. А что творится в Центральной и Южной Африке, просто невозможно передать. Не говоря о других континентах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22