– Ну, вот ты и здесь, моя обезьянка, мой зверек, мое чудовище, – нежно сказал пришелец. – Мой бедный минотавр, мой славный гном, так часто плача и визжа засыпавший на моих руках по ночам в Штутхофе, ты мой единственный спутник. Твой Одиссей вернулся из бесконечных странствий. Я подозревал, что ты спровадил пьяного Форчига в потусторонний мир. Разве тебя не выдрессировал для исполнения подобных кунстштюков еще тогда, в лагере, этот Неле, Эменбергер или черт знает как его еще зовут? Сидя рядом с Хунгертобелем в машине, я услышал сзади себя повизгивание и, как шелудивую кошку, вытащил собственной рукой моего бедного друга. Что нам делать с этим маленьким зверьком, ведь он человек, с этим человечком, которого превратили в животное, с этим невиновным убийцей? Посмотри, сколько горя отражается в его глазах.
Старик приподнялся на постели и уставился на эту удивительную пару двух людей, переживших в прошлом столько горя.
– А Эменбергер? – спросил он. – Что с Эменбергером?
Лицо гиганта посерело, как старый, покрытый мхом камень, в который, как зубилом, были врезаны шрамы. Одним движеньем гигантской руки он швырнул пустую бутылку в шкаф так, что во все стороны брызнули стекла; карлик, присвистнув, одним прыжком, как крыса, спрятался под операционным столом.
– Ты о нем спрашиваешь, комиссар? – прошипел гигант, опасно сверкнув глазами, однако мгновенно взял себя в руки, достал из кармана вторую бутылку шнапса и стал тянуть из горлышка большими глотками. – Молись, комиссар, богу за бедную душу Эменбергера. До богов доходят только молитвы смелых. Молись! Его больше не существует. Моя месть была жестокой, но я был прав по закону справедливости. Я убил его, как он когда-то убил Неле в вечно сыром номере гамбургского отеля, и полиция опять безошибочно константирует самоубийство. Его рука в железных тисках моей поднесла ко рту капсулу с ядом и раздавила ее о стиснутые зубы. Мои бескровные губы молчаливы, и никто не узнает подробностей схватки между мучеником и мучителем и то, как они поменялись ролями. Ну что ж, комиссар, нам пора прощаться, – сказал гигант и встал.
– Что будет теперь? – прошептал Берлах.
– Ничего не будет, – ответил Гулливер, обняв старика за плечи и прижав его к себе так, что их лица коснулись друг друга. – Ничего не будет, ничего, – повторил он еще раз. – Никто, кроме тебя и Хунгертобеля, не знает, что я был здесь. Я беззвучно, как тень, скользил по коридорам к Эмеибергеру, а потом к тебе. Пусть люди похоронят Эменбергера, а газеты напишут о кем трогательный некролог. Нацистам был нужен Штутхоф, миллионерам– этот госпиталь. Вдвоем мы не спасем этот мир. Это так же безнадежно, как сизифов труд. Это не дано ни нам, ни целому народу. В силу нашей ограниченности мы можем помочь только в отдельных случаях. – И заботливо, как отец, гигант положил голову старика на подушки. – Пойдем, моя обезьянка! – крикнул он и присвистнул. Одним огромным прыжком, что-то лепеча и повизгивая, карлик очутился на левом плече Гулливера. – Вот теперь все в порядке, мой хороший. Мы будем с тобой вместе. Разве мы не отделены от человеческого общества? Ты – природой, а я потому, что отношусь к мертвецам. Всех благ, комиссар.
Гигант еще раз кивнул старику, затем подошел к решетке окна, двумя руками схватился за толстые прутья, одним движением раздвинул их, а затем протиснулся в зияющее отверстие.
– Прощай, комиссар, – сказал он еще раз своим странным певучим голосом. – Прощай, мой рыцарь без страха и упрека.
И с этим последним «прощай» гигант растворился в сумеркаx утра.
Старик сомкнул глаза. Мир, опустившийся на него, был особенно приятен, потому что в открытых дверях стоял Хунгертобель. Он приехал за другом, чтобы отвезти его назад в Берн.
1953 г.





1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27