– Я боюся, – с дрожью в голосе вдруг сказала Тайка. Она вспомнила эти места, старое ханзинское жилье, где и по эту пору все бродят и бродят неприкаянные безвинные бабьи души. – Пугат здесе-ка. Я думала, ты к дяде Гришане...– К Гришане тебе. В Кельи-то Яшка первым делом кинется.– Злодейское место. Тут непременно беде быть, – с дрожью в голосе шептала Тайка, озираясь кругом.А дождь все канючил, сыпал и сыпал, мелкий, как пыль, и назойливый, будто летняя мошка, – от такого дождя не было спасения и сухой нитки на теле. От стылости и мокроты Донька раздражался быстро, ему хотелось поскорее добраться до любого жилья, чтобы отогреться и спокойно вздохнуть.– Не каркай давай. Веришь бабьим сказкам... И кости-то, поди, давно сгнили.– А сам-то че сказывал, забыл?– А я понарошке придумал, чтобы Яшку тогда напугать. Он все хвастал: ничего не боюся, ничего не боюся. – И Донька сразу вспомнил тот давний день, яркую вспышку молнии и простоволосую бабу, плывущую над землей, а потом душный бег к реке, полыхающий на том берегу высокий костер, и мать, лежащую в земле, уже с закоченевшим белым лицом, и сутулую спину отца. – Это я понарошке. Видала бы, как он мчался, вот умора-то. Что жеребец хороший, – упрямо повторил Донька, чтобы прогнать печальные воспоминания.– А незачем было и сказывать. Теперь я боюся.– Ну, ну, со мной-то нечего бояться.Наконец они выбрались из ивняков на край пожни, а отсюда до ханзинского жилья рукой подать. Изба стояла подле березовой вымокшей рощи и, осыпанная желтой вялой листвой, казалась еще более мрачной и неприютной. Крыша вонного амбара уже провалилась, и котда проходили мимо, взлетели из застрехи запоздалые дикие голуби. Тайка невольно схватила Доньку за руку:– Не пойду я...– Таюшка, голубушка ты моя. Раз такое дело, положись на меня.У Доньки на плечах лежал мешок с мукой да ружье висело за спиной, а тащить груз было далеконько, и поясница уже ныла от тяжести, да еще Тайка повисла на руке, и, больше не уговаривая, он пошел сразу на взвоз ханзинского двора, как к себе в избу. Плахи на скате одряхлели, покрылись зелеными лишаями и опасливо покряхтывали: дом без присмотра доживал свое; и видно, пройдет не так уж много лет, и поначалу провалится крыша, проглянут стропила, потом опадет поветь и прогнется передок избы, а там ветер раскатит трухлявое жилье, дождь замоет его, и дикий бурьян возьмет свое – сгладит вровень с землей.– А когда-то, сказывают, богатое житье было. И все прахом пошло. Все прахом. Наживали, старались, – равнодушно сказал Донька.– Все во власти Господней, – откликнулась Тайка.– Один злыдень, а что натворил...– Вдвоем, сказывают, были.– Кто знает, кто знает. Нам бы до санной дороги только дотянуть.Донька скинул в угол повети, где было еще сухо, мешок с мукой и пошел впереди Тайки в избу. Потом они так и стояли посреди жилья, не закрыв двери. Донька осмотрелся и подумал, что вроде бы не тронуло время избу, все на своих местах: и длинный стол, и поставец, и лавки вдоль стен, и тот же темный образок в переднем углу, засиженный мухами.– Батюшко-хозяинушко, пусти нас на житье на бытье, на богачество, – робко попросила Тайка. – Осподи, дела-то здесь сколько. – У нее сразу закипела душа, зачесались, затосковались по работе руки, она уже прикидывала взглядом, с чего начать да что убрать в первую очередь.– Вот и у нас изба, – сказал Донька, присаживаясь на лавку. – Ну, хозяюшка, сейчас печь истопим, выть сварим, да и на боковую пора.– Осподи, хоть бы жить нам дали. Малешенько нам и нать-то, спокоя дорогого. Оставили бы нас, да и позабыли здесе-ка, – не отвечая Доньке, тоскливо вскрикнула Тайка и, чтобы прогнать вспыхнувшую печаль, быстро приникла к Доньке, прижавшись к его губам, и тут же отпрянула, затормошила: – А ну, поди, поди, наломай мне веник. Надо хоть пол прибрать чуток.... Вот так они и зажили.А через неделю утренники пошли, деревья за ночь обмерзали и утрами льдисто отсвечивали, лист облетел и почернел на земле, а дальнее опушье пожни вечерами густо обсаживали гуси, о чем-то птичьем мирно говорили, и с первой зарей поднимались на крыло, выстраиваясь в косяки. Донька спал допоздна, и впервые ему так хорошо жилось, и только порой, будто вне Донькиного сознания, вспыхивала и разрасталась мучительная тоска: все казалось, что сейчас каблуком забренчат в ворота и появится ОН, и тогда... Но о том, что случится после, как-то не хотелось додумывать. Донька только крепче зажмуривал глаза и плотнее прижимался к Тайке длинным костистым телом. Ранним утром он не слышал, а скорее, чувствовал во сне, как соскальзывала с кровати Тайка, и, не отрывая глаз и словно бы не просыпаясь вовсе, видел до мельчайших подробностей все: и как она одевается, спешно проталкивая через голову юбку, зябко вздрагивает, растирает руки и охает, потом перед Казанской Божьей Матерью шепчет: «Осподи, Матушка дорогая, обнеси мимо нас слезы и беды»; с лучиной в руке быстро уходит на двор и скоро возвращается, и за нею следом скользят длинные черные тени. А вот и дрова потрескивают в печи, горький березовый дым стелется под потолком, порой его прозрачная пелена опускается ниже и щекочет Донькины ноздри, парню хочется чихнуть, но он сдерживает себя и по-прежнему не просыпается окончательно. Тайка лезет на печь за квашней, оттуда ласково, будто сквозняк прошелся, зовет шепотом: «Донюшка», – и тут парень как бы совсем выплывает из теплого маетного омута, и уже все шорохи и запахи не где-то вне его, а будто внутри его и тонким эхом отзываются в душе. От постелей пахнет зверем и спелым Тайкиным телом, кислый запах выбродившего теста мешается с горьковатым запахом сухой полыни и богородской травки, которую Тайка заваривает вместо чая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113