.. Зреть не можно. – вдруг прошептал Калина, вздрогнул всем телом, глаза открылись, и свет от сальницы не утонул в стеклянной неживой глубине.На другой день кормщика Калину Богошкова схоронили в тяжелой каменистой земле и на кресте высекли:«Здесь Дорогой Горы деревни крестьянин Калина Богошков от несчастливого промыслу на долгий отдых повалился летом 1838 года». Глава 3 Выследила Евстолья, куда бегает по ночам пасынок, пометалась туда-сюда и рассказала отцу. Петра Афанасьич пришел к Тайке будто бы навестить да расспросить, не надо ли чего по хозяйству, вот он собирается нынче же на Маргаритинскую ярмарку в Архангельское, так привез бы. От него не укрылось, что Тайка переменилась, робкий румянец родился на похудевшем лице, а в глазах проглядывала настороженная радость.Разговора у них не получилось, Тайка отмалчивалась, часто скрывалась за ситцевой занавеской и подолгу задерживалась там, словно не хотела видеть отца. И, глядя в смутную тень на занавеске, Петра Афанасьич наконец сказал:– По деревне-то о тебе худо говорят.– Ну и пускай говорят, – тень на занавеске застыла. А Петра Афанасьич подумал: «Вот стерва-то, и не скрывает даже греха».– Как пускай, нашу фамилию порочишь.– Во как заговорил, – сухо рассмеялась Тайка. – Сначала дочи продал за постылого, а теперь...– Но-но, – грозно возвысил голос Петра.– Чего но-то? – появилась Тайка, белая в лице и вся взъерошенная. – Чего но-то? Еще указывает тут мне.– Яшка вернется, тебе голову отвернет.– Не твоя собачья забота...– Во как ты с батюшкой заговорила.– С тобой иначе нельзя...– Да я тебе сейчас за волосье-то выволочу, я тебе таких тяпух по голой заднице надаю, веком не забудешь, – зло закричал Петра Афанасьич. – Она еще на батюшку родного голос поднимает, стерва, распутна девка, дьявольское семя. Да я тебя...– Только посмей, ирод, насильник, – тонко взвыла Тайка, не помня себя выхватила из подпечка рогач, наставила Петре Афанасьичу в лицо. – Я тебе глазища-то все напрочь высажу. Зверина...– Ноги моей больше не будет у вас.– Вот и хорошо, вот и славу Богу.– Прокляну...– Хуже не будет...– Тьфу, нечистая, – зло хлопнул дверью.А Тайка упала на место, досыта выревелась, сразу полегчало; с нетерпением стала поджидать Доньку. Тот пришел в сумерках, раздевался у порога, как муж, как хозяин, в шерстяных носках мягко, по-кошачьи ступая, подкрался к Тайке:– Урр, я волчище-коготище, я тебя съем.Тайка лежала на кровати, прикрыв лицо ладонями, слышала, как раздевался Донька, и не поспешила радостно к порогу, чтобы помочь стянуть бахилы с уставших ног, а потом как бы намертво прижаться к его груди, пропахшей смолой и костровым дымом.– Что с тобой, Тасенька? – стал разнимать руки, чтобы взглянуть в глаза, почувствовал, что ладони мокрые, – значит, опять плакала.– Ревушка-коровушка...– Да, тебе хорошо. Сам рева.– Чего стряслось опять?– Отец приходил, грозился...– Эко диво...– Да, диво, – отняла от лица ладони, нос покраснел, опух от слез, и глаза оплывшие, водянистые, ресницы слиплись. – Не гляди на меня, на эку. Страшна небось.– Красавушка ты, Богом данная...– Набалуессе, да и бросишь.– Какие речи баешь, Тасенька...– А как далее-то жить начнем? Скоро ведь Яшка с морю вертается. Ты подумал о том?– Бог не выдаст, свинья не съест...– Поди ты прочь-ту, все бы тебе одни шуточки, – обиделась Тайка. – Мне без тебя в омут, боле некуда. Грех творим. Простится ли Богом?– Не думай о том. Бог с нами.– Грех-то какой. А може, и не грех-то? Постылому продали, как скотину бессловесную.– Ты не бери в голову, Тая. Нам бы до зимы провернуться где, до первых обозов, а там ищи-свищи.– Што опять надумал? – с надеждой спросила Тайка. – Ой, я-то, глупа баба, парня всего заморила. Небось есть хочешь?– Да какая еда середь ночи, – засмеялся Донька.– А и то правда. У меня нынче перепуталось. Да и на улице все сболталось, белые ночи, дак.– Бежать нам, один путь...– Я уж кисточкой золоченой на твоем кушаке, Донюшка. Мне без тебя не помыслить...– До санного пути где бы переждать. Ведь в диком месте живем.– А к дяди-то чего не хошь? В Кельях места хватит, – робко напомнила Тайка. А когда и молчала, то будто всей душой подталкивала Доньку: ну думай, ищи заветное местечко, где забудут нас люди, не будут смеяться и нахально лупить глаза. Да только есть ли в мире такое место, чтобы быть свободным.– В диком месте живем, на краю света. Куда Яшка кинется, конечно, в Кельи прибежит.– И неуж ты боисся? Да я сама его тогда, как худу собаку...– Крови не хочу, Таюшка. Люди ведь...– А его можно, вот те Христос. Зверь он, Донюшка, чистый зверь, – неловко замахала руками Тайка, побелела лицом, стала светлее льняного утиральника. – Ты, Донюшка, только послушай, чего он мелет по пьяному делу. Дай мне, говорит, только на ноги встать, каждый нам в ножки падет. Я и батюшку, говорит, Петру Афанасьича за пояс заткну и по миру пущу, разве только в слуги и возьму. Силу, говорит, такую в себе имею.– Да брось... Пустое мелет, – отмахнулся Донька.– Ведь крестовый брат тебе...– Он первый нарушил клятву... Слышь, я все тут хотел расспросить. Чего с тобой тогда приключилось-то?– Когда? – испуганно встрепенулась Тайка, не в силах скрыть растерянность.– Тут люди чего-то болтают...– Люди болтают, а ты не слушай. Простыла и заболела. Ты не слушай, чего болтают. – Тайка отодвинулась, глаза ее потускнели и стали слепыми от слез.
В худых душах отъезжал Петра Афанасьич в Архангельск на Маргаритинскую ярмарку, но пока морем шли, обнесло, обвеяло мужика соленым свежаком, выбило дурное из головы. А как зашел в Двину, увидал, что под морскими посудинами и воды чистой с горстку не видать, многолюдно и под гостиными дворами, сразу душой возрадовался, и это веселье не покидало Петру Афанасьича до конца торгов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113