то неведомый затопил свои печи. Река была занята, река жила и середка ночи, и это бобыля разочаровало. Хотелось бы одному побыть, и пускай ночью, но обладать всей рекой, и небом, и заснувшей землею. Снег скрипел под катанками, но взгляд Креня считал огни. Они проступали из затульев неожиданно, били в лицо, словно бы жили сами по себе, печально и зазывно зависшие в воздухе, неведомые, заблудившиеся в поисках жилья человечьи души. Но вот снежные укрытья отворились, и в морошечном свете виделся рыбак, шьющий рукою над иорданом. Бабы все сидели, бабы, пенсионные сыроежки, кому бы коротать эти часы на горячих печных каменьях да радоваться старому покою. Да куда там: днем какие-то дела, свои дневные заботы, а ночью – сам себе хозяин, да и навага, спешащая на нерест, тянется к пролубке, окрашенной обманным золотым светом. Знать, все тянется к золотому, все. В полночь – и вдруг вроде бы солнечный рассеянный свет пробивает речные мутные струи: как тут не поддаться гибельному влечению…
Ночь просидишь с удой, глядишь, килограммов сорок и достал. Заморозил, сдал на склад – вот и прибавка к пенсии, да и в будущей ровной жизни появляется та особая устойчивость, которая продлевает годы, а это так важно одинокой слабеющей женщине, когда и прислониться-то не к кому. Но есть копейка в загашнике, то и чудится, что жизнь твоя будет крепкой и неболезной до самой смерти, может, и умрешь-то сразу, во сне иль сидя за пряжей, да и достойно похоронить и помянуть будет на что. А если проспишь, где возьмешь? Где ухватишь? На блюдечке с голубой каемочкой никто не поднесет, и на двадцать пенсионных рублей не больно покрасуешься, помодничаешь. Нет, когда навага идет, тут не до сна, тут великий и непростимый грех на больную поясницу жаловаться и на надорванное сердчишко: тут времени нет даже саму себя пожалеть, такая горячая пора приступает.
Как обманулся Крень: деревня будто лесной остров посреди болота, ни огонька, ни светлого робкого проблеска в окнах, а оказывается, народ-то вон где. Бобыль прошел мимо рыбачек, словно сквозь строй, ни одной не поклонился, не признал за живую, не сказал: «Клев на уду». Будто немой, пробрался к своему иордану, санки прислонил к высокому ледяному затулью, ограждающему от материкового ветра, проломил пешенкой молодое, с вечера настывшее стеколко, выбрал шугу и сел на ящик, покрытый дерюгой. Запахнулся овчиной, воротник грубый стоймя, гнет хлипкую старую шею: отгородился от всех, заслонился, даже фонарный свет упрятал от привередливых глаз согбенной спиной, оставив только для себя. Крень не поспешил с удою, а сутуло вгляделся в черную пролубку с жидким подвижным расплавом огня, словно бы хотел выглядеть рыбью стаю погуще, поуловистей, пожадней до приманки. Но в то же время он так загляделся на воду, точно в кладбищенскую яму проникал, старался узнать, кто и как там лежит и что от него осталось. И мысли, что возникали сами собой, не беспокоили старика, были проходными, незацепистыми и равнодушными. Никого не жалел Крень, никого, и люди, что проступали порою возле него, были для него бесплотными, не вызывающими никаких чувств, будто увиденными под землею: а вернее, они представлялись чучелками, набитыми мякинной трухою и ватой и вдруг являющимися посреди ночи по чьей-то настырной воле, чтобы заворожить Креня. Но все они прошли и делись, как марево, а в мареве мало ли что может померещиться. Крень посчитал в уме, кто вокруг него не спит и колеет с удою в такую морозину, и нашел, что все бабы одинокие, колотухи, сиротины, вдовы военные. И вроде бы дети у всех нарощены, а почто старухи здесь непригреты-неприголублены? Бобыль не удивился своему открытию и не пожалел соседок, а только отметил в памяти с радостью, что это, пожалуй, стожильные старухи и самые последние из тех, кто на земле удержался, а значит, вместе с ними уйдет все его поколенье. Все сыграют в ящик, все: и кто над ним был со своей волей, и кто возле. И оттого, что многие его сверстники уже отжили, Крень почувствовал легкое удовольствие.
«Старуха-то говорила – гноищем изойдем. А какой гной? Померли, и земля всех взяла, всех переварила. А во мне какой гной? Откуда ему взяться?» Крень не думал, что лекаркины слова так глубоко поместились в нем. Просто он вспоминал порою свою затяжную болезнь, вздрагивал и прислушивался к себе, заголяя руку и оглядывая крохотный белый шрамик: не копится ли в теле снова всякая дрянь, которую если не согнать в один нарыв и не откачать сразу, то можно задохнуться… Нет, не проник еще Крень в знахаркино пророчество, да и поздно, пожалуй, понимать его затухающим больным сознаньем. «Откуда гноище-то? – рассуждал бобыль, глядя в бельмо иордана, словно в чужой распахнутый глаз. – Видал костей-то человеческих, слава Богу. Этого добра видал. Сухие, легкие, никакой тебе дряни. Хоть тыщу лет пролежат… Вот нашу гору кладбищенскую верно что точит море. Потом и сокрушится все, и все посыпется. И отцовы кости смешаются с моими. И поплывем мы, как гуси-лебеди, и никто ничего не разберет. Все смешается со всем – и никакого гноя».
Крень опустил уду, измеряя глубину, услышал толчок свинцового грузила о дно, слегка приподнял, приноровился и давай шить, качать рукой. Ждать не пришлось: навага хватала за наживку сразу, висела жидкой серьгой не в силах откачнуться, замлелая, бессилая, ошалелая, не пытаясь даже кинуть добычу. Крень тянул ее из проруби к фонарному свету, и рыба даже в верхнем слое воды покорно шла к смерти, забывалась, опьяненная сладкой едой. И только на льду, пушистом от легкой ночной пороши, рыба приходила в себя, взлетала в крутом изгибе, вскидывалась над ночной закоченелой рекой, но тут же безжалостный мороз еще на излете в пресном от холода воздухе ковал ее, гнул и коверкал, и опрокидывал мертвою рядом со своими товарками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133