Прости, сказать, мама. За что казним!..
– Ему жить не хочется! – накатывало из-за стены. – Бездельники. Пожили бы с наше, натерпелись бы, такой бы дури не имели. Оттого и детей нет, раз жить не хочется. Боитесь детей-то, боитесь лишний раз пересадиться. – Тут она споткнулась, молчание охватило дом, гнетущее, полное взаимной вины. И вот сквозь стенку завздыхало, просочились горловые натужные всхлипы. Мать плакала. Тимофей сжался в кровати, худенький, посеревший, с дергающимися губами: обида наплыла и скоро отхлынула, лишь осталась в груди жалость к старенькой. Через час, наверное, зазвякали чашки: готовился чай. Всхлипы прекратились, но еще пробивались редкие невесткины увещеванья. Голос у жены был довольный, сытый, знать, плач свекрови помог Нине обрести уверенность. Ей нравилось быть хозяйкой и утешать.
– Хорошие колечки, – вдруг сказала мать и высморкалась. – Дорогие, наверное?
– Дорогие…
– У меня отцово было, да и то Куклину снесла. Он где-то по властям работал в районе, ответственный за золото. Как не сдать? Я тогда комсомолкой была, активная. В каждую дырку совалась, кипела. Это не нынешняя молодежь. – Мать взяла вожжи в свои руки, никто не перечил ей, не встревал, не пытался править ею, ниоткуда не ожидалось досады, и мать успокаивалась. – В тридцать первом пришел ко мне Куклин и отдал конверт с сургучными печатями. Это, говорит, проверка твоей комсомольской честности. Готова ли ты идейно. Чтобы, говорит, ни одна капелька не слетела с печатей и чтобы никто не узнал про конверт – это великий секрет. Он серьезный был дядька, зубастый, его почто-то боялись. Как с уезда проедет, старались на глаза лишний раз не лезть. Как сейчас помню: если, говорит, я завтра не приду, то явится один человек и скажет пароль: «кот». Сутки для меня были бесконечны. Никому не скажи, отлучиться боялась, спрятала письмо за настольное зеркало и просидела всю ночь, глаз не сняла. Наутро он сам пришел, письмо забрал, и вскоре слух донесся, что с золотом народным он сбег.
– Ты смотри, еще какой народ есть, – только и прибавила Нина.
– Я потом близким друзьям призналась о конверте с печатями, и они меня столько ругали. Вдруг еще сообщники, скрытые меньшевики, а ты их упустила. И выговор мне вписали…
– И много золота унес?
– Да кто его знает. Нам не докладывают. Много-то откуда возьмется…

На узком травяном мысу возле Инькова ручья была могила отца. Юлия Парамоновна была в беспамятстве, когда схоронили его, но после бабы доложили, что все сделали по христианскому обычаю, положили старика там, где просил он, возле моря: земля покойничку досталась сухая, здоровая, до ста лет не выгнить. А крест в изножье поставили старинный, редкий в этих местах, сохраненный в старообрядческих скитах и спущенный из верховьев в лодке, когда угасла в верховьях Вазицы последняя ревностная келья. И верно, что саженный крест над прахом Парамона Петенбурга впечатлял своей мощью и размахом крыл, и распятым Исусом, скорбно и беспомощно обвисшим на поперечине. Страдалец плакал уже добрую сотню лет, и слеза его, похожая на голубиное яйцо, тяжело набухла и никак не могла скатиться по обугленному лицу. Но искусанные губы улыбались, иль они прощально улыбнулись в нерасслышанном слове: и не узнать более, не ведать. Он не мог так просто взойти на небеса, чтобы не посулить падшему в грехе народу. Крест был высечен рукою сильной, а душою пылкой, каждый член изломленного тела был выбран в лиственничном неподатливом дереве с тою единственной жизненной правдой, которая в любом встречном человеке, пришедшем поклониться, вызывает глубокую жалость и странный трепет. В пелене снегов, засыпанный по набедренную повязку, окутанный зябкими серыми воздухами, редко просыпающимися под настуженным солнцем, он казался усталым, пришедшим издалека человеком, притащившим непосильную ношу и готовым повалиться в сугробы.
Вот этого-то человека и было жалко, как жалко бы стало любого, подвигнутого на столь долгое страданье. И при взгляде на чужие непомерные муки как-то забывались, истирались свои, земные: они пускай и на мгновение, но становились мельче, суетнее и невзрачней, о которых не стоило бы серьезно и говорить. За них же, за их благо страдал этот вьюноша, зачатый непорочной девой Марией: а может, оттого, что зачат он был не по-земному, не как все прочие, тело его было плоско, иссохше, квело. Знать, высокой, подвигнутой к подвигу душе не нужны красивые мясные оболочки, вызывающие похоть… Вот под каким крестом пришлось лежать Петенбургу.
– А где могила-то? – спросила Юлия Парамоновна, устав обшаривать взглядом белый, в снежных застругах наволок, с редкими желтыми лишаями осотной травы. Она даже оглянулась в растерянности на деревню, по памяти удостоверяя единственный путь от Вазицы к отцовой могиле и примеряя его к нынешней дороге, – и по всем позабытым приметам она совпадала до мелочей, словно бы ничего не стронулось в природе за эти годы. – Крест же был, куда крест-то делся? – в смятении спросила она у сына и подозрительно оглядела его, словно бы боялась насмешки. Но Тимофей был невозмутим и лениво попинывал травяной клоч, упрямо встопорщившийся из-под снега… Может, и была то могила Парамона Петенбурга, умершего лишенцем в двадцать девятом, легшего в землю без всяких прав, без почестей и наград лишь потому, что любил приговаривать, не тая голоса: «Любая власть – есть насилие».
Юлии Парамоновне хотелось поплакать, она для того и шла сюда, чтобы упасть на колени, вспомнить себя маленькую, подробнее рассмотреть свой путь предстоящий и, быть может, повиниться перед отцом, ибо так надолго забыла его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133