Надо было Музгара пристрелить, а шкуру ободрать на шапку". Собака была! Глухарей брал, белку облаивал. Раз даже: рыбачу, слышу лай, выносится лось прямо на меня. Гнал лося под выстрел. Меня Витька повел ель на воду стаскивать, он ель для лодки подвалил. Центнера четыре. Говорит: вдвоем тащим, а отец тащил в одиночку. А там был, я еще застал, Ваня Рыбаков. Поднимет у избы угол и кепку подсунет.
- А чего ты про собаку вспомнил?
- Сегодня вроде какая-то собака пробежала?
Юра торопливо придвинул к себе ружье.
- Собака вряд ли, рысь - вполне. Вот то, что купались вы, это не надо бы, - опять повторил он, - это может продлиться чревато.
Ужин наш у костра продолжался долго. На десерт, на чай и кофе поднялись в вагончик, так как сильно холодел к ночи воздух. В вагончике была другая крайность - Юра так натопил огромную чугунную печь, что градусов было, наверное, под сорок. Вместе с тем Юра берёг тепло, не говорил нам, чтоб мы закрывали дверь, но сам вскакивал и закрывал каждый раз, когда кто-то выходил и входил. Вскоре притерпелись и к теплу, разделись до рубашек. Даже было приятно после целого дня хождения в тяжелых бахилах, ватных штанах и ватниках. Пошли разговоры. Юра принялся уничтожать пиво, выливая его сквозь себя на землю, у других тоже проявились свои склонности, словом вечер получился незабываемым. Даже и песни попели. В них все время ввергал Слава. Он допел до конца песню о Печоре. Вот она: Где в океан бежит Печора,
Там всюду ледяные горы,
Там стужа люта в декабре,
Нехо-о, ох нехорошо зимой в тундре.
Припев:
Ой-ла-ли-ла, бежит олень,
Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.
Там нету клуба, нету сцены,
Там люди холодны, как стены,
Ой ла-ли-ла, худое дело,
Где ж будем ставить мы "Отелло".
Припев и финал:
Ой-ла-ли-ла, бежит олень,
Ой ла-ли-ла, лежит тюлень.
Ой ла-ли-ла, гибнет человек:
Пришлите де-е, пришлите денег на побег.
Оказывается, это была песня лагерных артистов.
- Нас вообще многому блатняги учили, - сказал Стас. - "А легавые в то время на облаву идут... Двадцать пуль ему вдогонку, пять застряло в груди". Именно в груди, а не в спине. "Молодая комсомолка жулика хоронит". Это тебе не окуджавская "привычно пальцы тонкие соскользнули", слово подобрал змеиное, "соскользнули к кобуре". А вторая струя была советские песни, я плакал, когда пел "Летят перелетные птицы... Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна", плакал. "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех".
- А я плакал над "Враги сожгли родную хату", вспомнил я. - "На груди его светилась медаль за город Будапешт". За счет России спасен и Будапешт и вся Европа, она очень благодарна.
Вступила и немногословная Галина Васильевна:
- Я в детстве пела русские песни, особенно "Ой да ты, калинушка".
Конечно, мы с чувством исполнили "Калинушку". Петь можно было очень громко, на многие сотни километров никого. Только ворон слушал нас, да песцы, да еще не залегший в берлогу медведь.
- А еще одна струя в нас вливалась, - сказал Стас, - это классика. Это когда учился в университете.
- Да, - подхватил и я, - я заметил, что мы, приехавшие в Москву, и относились к ней с большей любовью, чем москвичи и вскоре знали ее лучше. Все театры, все выставки, консерватория, зал Чайковского, и везде успевали. Еще и работали.
Слава проникновенно и негромко запел:
- "Ой да командир майор, Богу молится, Богу молится, всем жить хочется".
- А зэковскую патриотическую знаете? - спросил Стас. - "Вот я стою на стреме, держу в руке наган, и вот ко мне подходит неизвестный мне граждан...?
- Знаем, - ответил я. - "Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала нет". Не выдал он за жемчугу стакан "заводов советских план". А все равно, собаки, посадили. "С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде". Сейчас за копейки все выдадут. Молдова для НАТО все военные секреты выворачивает.
Спели мы и "При лужке, лужке" и "Лучину" и даже поднялись до воспоминаний о первых стихах. "Кого люблю и с кем вожуся, не твое дело, Дуся", - так, четко и с достоинством писал в восемь лет Станислав Юрьевич. Вспоминали ушедших от нас, много говорили о Георгии Васильевиче Свиридове, о Шукшине, Глебе Горышине, Рубцове. И о живых, конечно, говорили.
Юра тем временем, считая, что наши входы и выходы остудили вагончик, снова расшуровал печку. Пламя гудело, добавляя свои отблески к свету керосиновой лампы. Около начала трубы металл покраснел как в кузнице. Мы просили больше не подкладывать.
Слава и Юра как люди помоложе, покарабкались на второй этаж сколоченных из грубых досок тюремных нар. То есть похожих на тюремные. Мы легли внизу. Так и то было невыносимо жарко. Каково им было наверху. Между тем Слава храпел так молодецки, что Стас проговорит экспромт:
"Как если б вся Вселенная храпела,
так спит спецназ, вернувшись после дела".
Видимо слово "спецназ" мгновенно разбудило Славу и он оживленно заговорил:
- Спецназ, альпинизм, горячие точки выработали во мне два правила: в группе нет слабых, но есть тот, кто слабее тебя. И второе: жизнь товарища всегда дороже твоей.
- Да! - неожиданно сказал Стас, казалось, уже засыпающий: - Вот чего не забыть в журнале, но это надо кому-то статью заказать, о репрессиях в крестьянстве. Репрессии были, но кто же дал пять миллионов студентов в города, миллионы рабочих и миллионы солдат? Дети Арбата? Слав, больше не храпи. Слышь, Морозов?
- Буду петь, - отвечал Слава, но армянскую. - И в самом деле запел: В одном клеткам попугай сидит,
В другом клеткам ему мат плачит.
Она ему любит, она ему мат,
Она ему хочит абанимат. Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, милый попугай,
Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, пирвет пердавай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16