Вернувшись с пробежки, я ехал в город обедать, а потом шел прямиком в мастерскую. Следующие три часа накладывал краски на холст выточенными накануне деревянными стеками. Я обходился без набросков, просто наносил цветные шлепки на чистое полотно.
Стек с остро отточенным краем выплетал кружева линий, и больше ничего. Эти линии не передавали никакой формы. Не имея четкого представления, что получится в итоге, я вырисовывал линии разных цветов, а на них наносил очередные линии.
Линиями на полотне я хотел вырезать то, что путалось у меня на сердце. За три часа я так устал, что о поездке на виллу, где подавали обед, не было и речи. Я наполнил живот спиртным и остатками еды из холодильника и заснул на диване у очага.
В кухне у меня царил такой беспорядок, что смотрительша была поражена. Впрочем, на такие вещи она смотрела философски – мол, что поделать, творческая натура. Когда я прекратил обедать на вилле, она решила, что меня утомило однообразное меню.
Единственное, что не менялось в моем распорядке, – это утренние пробежки. Мне даже не хотелось наведываться в домик Акико. На вечер третьего дня девушка сама нанесла визит, но, заметив наступившие во мне перемены, вскоре ушла.
Я все думал, можно ли взаправду вырезать линиями то, что теснит грудь. Мысль не отпускала даже во сне. Хотя «мысль» – не совсем верное слово; трудно описать это словами. Я наносил на холст линии, пытаясь рассмотреть за ними нечто, ощутить его.
Я забывал сходить в ванну, хотя, возвращаясь с пробежки, неизменно принимал душ – так что по крайней мере еще не вонял. Отрастил щетину.
На пятый день сквозь линии на полотне стало проступать нечто. Нет, линии оставались все теми же, зато будто рассекли то, что обмоталось вокруг сердца. Медленно, дрожащей рукой я провел еще несколько линий и отбросил деревянный стек, приспособленный вместо мастихина.
Долгие дни меня терзала внутренняя борьба – и вот я от нее освободился. Теперь даже при всем желании я не смог бы воссоздать тех волн, которые омывали меня потоками безумия.
Я пил, курил и спал, вволю проводя время. По пробуждении я снова начинал пить и погружался в хмельное забытье.
В таком состоянии я пребывал два дня. Наутро третьего вновь стал бегать. Капля за каплей из организма уходил алкоголь.
Я вернулся, принял душ. От усталости даже пива не хотелось.
Я сел в свою легковушку. Хотел съездить в город, купить чего-нибудь съестного, но, сам того не заметив, поехал в противоположную сторону. Поднялся на гору и свернул вправо, на боковую дорогу. Отсюда до дома Акико было рукой подать.
Меж голых ветвей виднелся знакомый «ситроен». Я взбежал на крыльцо и хотел было постучаться, как вдруг в окне второго этажа показалась голова Акико.
Послышались торопливые шаги – она сбегала по лестнице. Распахнулась дверь, и вместе с ней будто еще что-то открылось. Мне было спокойно: теперь я знал, что делаю. Медленно разулся и молча поднялся на второй этаж.
Дверь была открыта. Я оказался в мастерской.
– А там что, спальня? – спросил я Акико, стоявшую за моей спиной.
Девушка еле заметно кивнула. Я опустил руки ей на плечи и подтолкнул. Она противилась, но не сильно. Стала отступать к спальне. Я открыл дверь и увидел массивную кровать. Толкнув Акико на самый край, я сорвал покрывало.
– Сэнсэй, – тихо проговорила девушка, пристально на меня взглянув. Я толкнул ее на постель и обнял. Акико закрыла глаза, отвернулась. Я сунул ладони под воротник ее свитера. Она почти не сопротивлялась, если не считать легких покачиваний головой. Мало-помалу кожа соприкасалась с кожей. Казалось, прошло много времени, прежде чем соединились наши тела; торопиться мне было некуда.
Мы слились воедино. Акико тихо постанывала от боли. Я слушал и не воспринимал эти звуки как человеческий голос – скорее они походили на шорох травы, тихо покачивающейся в ночном бризе, на завывающий в горах ветер. Наше совокупление казалось чем-то нереальным.
Когда все кончилось, Акико погладила мое небритое лицо. Я понял, что до сей поры девушка не знала мужчины, хотя это ничего не меняло.
– Ты похудела, осунулась. Я и раньше замечал, когда видел тебя в мастерской, а теперь щеки совсем впали.
Широко раскрытые глаза Акико были совсем рядом с моими. Я пропихнул язык меж ее губ. Слюна стала стекать ей в рот и я ощутил, как она сосет.
Девушка долго пила мою слюну. Язык противился ее силе. Когда она прекратила сосать, мой язык находился в самой глубине ее рта.
Мне стало так одиноко, что я задрожал, но было тепло, и дрожь унялась.
Я закрыл глаза.
Когда я их снова открыл, вокруг царила темень. Кроме сумеречной прохлады, рядом ощущалось присутствие теплого тела.
– Ты спал мертвецким сном.
– На какое-то время я умер. Смерть – отдых для человека.
– Ты всегда умираешь, засыпая?
– Не всегда. Бывает, не умираю, но тогда не высыпаюсь, встаю разбитым.
Акико тихо засмеялась.
– А сейчас чем бы тебе хотелось заняться?
– Не знаю. Я проголодался.
– Обедал?
– Только выпил, и все. Первый раз за три дня встал, и захотелось пробежаться.
– Пил, значит? Тогда понятно. То-то я, смотрю, захмелела.
Она снова засмеялась.
Вылезла из-под одеяла, и ощущение ускользающего тепла смешалось с желанием увидеть ее обнаженной в лунном свете.
Я смотрел, как она отыскивает в темноте махровый халат. Казалось, из-под лестницы исходит свечение. Свет из окна вдруг стал казаться каким-то неестественным.
Я какое-то время смотрел на этот свет, а когда спустился вниз, Акико как раз вышла из ванной. Свеженькая после душа.
– Я подогрею карри. А когда подрумяню мясо, положу его в горячую подливу, – обыденно проговорила Акико, так, словно между нами ничего не произошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61