Если бы даже она была свободна.
Он с самого начала знал, что недостаточно хорош для нее.
Хантер окутал себя одиночеством, словно привычным, хорошо поношенным плащом.
Этот плащ был ему как раз впору.
Он позволил одиночеству укрыть его и спрятать, отделить от мира. Так он чувствовал себя в безопасности. Отчаяние парило где-то поблизости, не приближаясь, но и не отдаляясь, бормоча невнятные угрозы, дыша холодом. Надежда, ненадолго мелькнувшая вдали, исчезла бесследно.
Боже всесильный, как он рвался душой следом за надеждой… но тщетно.
Хантер повернулся на бок и уткнулся лбом в кожу седла. Он думал о Сэйбл. Он желал окунуться в ее невинность, погрузиться в нее — и очиститься.
Глава 17
«Не забывай о том, что ты — леди, образованная и хорошо воспитанная».
С каждым разом это испытанное средство работало все слабее. Сэйбл хотелось кричать во весь голос, топать ногами, биться в истерике — делать все то, о чем и помыслить не может благовоспитанная молодая особа.
Уму непостижимо, как быстро она превращается в женщину с низкими побуждениями и чувствами! Это все его вина, его одного!
Она обернулась, бросила на Хантера ненавидящий взгляд и до боли сжала кулаки. Ничего, в следующий раз, когда он протянет свои жадные руки, она его пристрелит, как бешеную собаку! Чтоб ему гореть в аду! Чтоб ему мучиться до скончания времен!
Кое-как промыв в ручье распухшие запястья, Сэйбл побрела назад к лагерю. Не заботясь о том, что ее могут услышать — в сущности, даже не замечая этого, она рыдала взахлеб. Она не знала, как болезненно отдавались в ушах Хантера звуки ее рыданий, каким раскаянием было переполнено его сердце.
Мало интересуясь тем, что делает, Сэйбл прислонилась к дереву, вытащила из волос веточки и колючки, которые смогла нащупать, и пальцами попыталась расчесать перепутавшиеся пряди. Это ей не слишком удалось, а боль, которую причинила грубая процедура, только добавила свежей закваски в обиду на весь мир. Осев на землю, Сэйбл плакала и плакала, сколько хватило слез.
Однако постепенно ситуация представилась ей в совершенно ином свете. Каждое слово Хантера было правдой. Он чувствовал к замужней женщине влечение, с которым не мог справиться. И без того он был сам себе противен, да еще она поощряла его недостойное поведение. Его злая насмешка была не столько над ней, сколько над самим собой. Но как же больно он уязвил ее! Почему? Почему было так обидно слышать от него оскорбления? Разве не достаточно она наслушалась их со дня бегства из дому? Но обида, нанесенная Хантером, была в сотни, в тысячи раз больнее.
Может быть, как-нибудь испортить свой внешний вид, чтобы стать ему противной? Сэйбл обвела взглядом рваную одежду, всю в пятнах грязи и крови, пыльные пряди волос, распухшие руки в синяках. Что же может быть хуже этого? Ей пришло в голову, что Хантер как раз и имел дело с грязными, вонючими особами, отдающимися всем мужчинам без разбора. Возможно, именно теперь она была наиболее привлекательным для него образчиком женщины.
Конечно, она могла вымыться и переодеться, могла принять неприступный вид. Но язва в душе уже существовала, разложение шло полным ходом. Этому человеку достаточно было коснуться ее — и она не могла думать ни о чем другом, кроме его поцелуев, не желала ничего, кроме его объятий. В его руках с ней происходило нечто странное, идущее вразрез с заложенными с детства правилами и понятиями. Его едва прикрытая дикость и даже жестокость, его горячая неукрощенная натура волновали ее безмерно, превращали в женщину из плоти и крови. Этот новый образ с одинаковой легкостью перечеркивал образы любящей сестры, индейской скво и избалованной дочери полковника.
Ей хотелось броситься к Хантеру и крикнуть: «Я не мать Маленькому Ястребу! Я вообще не замужем! Я свободна, понимаешь!» — но это было бы не только глупо, но и опасно. «Не доверяй никому», — сказал Сальваторе Ваккарелло, и она поклялась ему в этом. Феба была не в счет, Феба сама прошла через ад. Хантер был темной лошадкой, и о доверии не могло быть и речи.
Подобный ход мысли неминуемо должен был привести Сэйбл к воспоминаниям о ребенке. Никогда еще чувство одиночества не было таким мощным, и скоро слезы опять покатились по щекам, оставляя новые грязные дорожки рядом с уже подсохшими. Как давно она не держала малыша на руках, не прижимала его к груди в порыве нежности! Его присутствие приносило ощущение нужности, полезности и пригодности, даже если все это отдавалось сердечной болью.
— Будь ты проклят, отец! — вырвалось у Сэйбл сквозь стиснутые зубы. — Если бы не твое бездушие, мне бы не пришлось пройти через все это!
Но какой смысл в том, чтобы оглядываться назад?
Там, в Вашингтоне, навсегда осталась жизнь, которую прежняя Сэйбл считала прекрасной, но которая была бессмысленной и бесполезной. Даже думать о прошлом здесь, в диких лесах Небраски, было смешно и противно. Прежняя Сэйбл отдалялась все больше и больше и вскоре должна была стать неясным, размытым образом. Этот образ был ненужным, обременительным скарбом, брошенным на краю тропы, ведущей к новой жизни, к волнующим приключениям, к неизвестному, но полному событий будущему.
Отерев щеки, Сэйбл повернулась в сторону костра. Лейтенант все еще спал. Она пылко пожелала, чтобы он поскорее собрался с силами и отправился в свой полк. Но еще больше — чтобы он уехал один.
Потому что форт Макферсон был последним местом на земле, где она хотела бы оказаться.
— Я вполне способен ехать верхом.
— Вы сейчас слабее новорожденного щенка.
Ной выпрямился (насколько это удалось ему, чтобы не потревожить едва зажившие раны), водрузил головной убор и натянул перчатки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166