Разве я сама не была готова? Разве вам было не все равно, сидела ли я, глядя на море, или думала про себя? Может быть, у меня не было стула для вас, потому что на стульях лежали мои вещи? Правда, раз случилось, что я положила вещи на стул, чтобы вы не могли сесть. Но ведь я их тотчас убрала, не правда ли? Вскочила и освободила стул. Но вы уже рассердились, взглянули на часы и поклонились, собираясь уйти. Меня как холодной водой обдало, и я уже не стала удерживать вас. Ведь не могли же вы требовать, чтобы я умоляла вас! И вы ушли… На следующий раз вы, вероятно, ожидали, что во весь этот промежуток времени я не буду иметь иной мысли, как быть вам приятной, когда наступит этот следующий раз, – извините, этого вы должны были во всяком случае заслужить. Но вы пришли, как раньше, каждый раз приходили, как раньше. «Я опять помешал?»– спрашивали вы, считая это совершенно невероятным. И сердились, когда убеждались, что действительно попадали не вовремя. Я могла быть занята чем-нибудь, могла в это время писать в тетрадке, которая у меня заведена, могла летней ночью сидеть и рисовать, а вы требовали, чтобы я ни о чем другом не думала, как о том, как принять вас? На каком основании? Я вовсе не привыкла к мелкой угодливости; я вышла из большого дома и никогда не знала, что значит быть к услугам кого-нибудь. Что бы вы сказали, если бы я во всякое время дня и ночи беспокоила вас за вашими книгами? Вот как все это было. Я вижу, вы улыбаетесь, все, что я вам сказала, для вас не имеет ровно никакого значения. Но все это было так.
– Я не стану улыбаться.
– Не станете улыбаться? В таком случае вы сделаете что-нибудь другое, чтобы унизить меня, – безразлично что. Ах, Боже мой, вам не следовало… я хочу сказать, мне не следовало приезжать сюда…
Молчание.
– Вы молчите? Это тоже что-нибудь да значит.
– Вы хотите, чтобы я говорил?
– Нет, не говорили, опять пошли бы одни пикировки. Но я думала, что вы могли бы сказать что-нибудь, могли бы успокоить меня. Неужели у вас не найдется ни слова утешения для меня? Я не понимаю, из-за чего нам вечно не ладить между собой; во время путешествия я видела только согласные пары. И вот я теперь предложила вам мир и протянула руку. Вы не можете понять этого? Я хотела бы, чтобы между нами установились более естественные отношения, два раза я вас просила, плакала…
Поручик или нашел долю правды в ее словах, или его утомили вечные ссоры, только он ответил:
– Поздно, фру Адельгейд.
– Да, это вы тогда решили про себя: «До такого-то срока». Я ничего не знала о том, что вы приходили в последний раз. Могли предостеречь меня. Почему вы не предупредили меня? Я бы изменилась, сейчас одумалась и попросила бы у вас прощения. Нет, вы молчали. Вы про себя решили, что то будет последний раз, но мне вы этого не сказали. Нехорошо вы поступили, нехорошо!
– Вы так часто говорили, что знаете меня.
– Да, правда. Но я никак не думала, что то будет в последний раз. Это было неожиданностью для меня.
Поручик обдумывал основательно и долго свой ответ и сказал, наконец, спокойным голосом с полным самообладанием:
– Чтобы не дойти до еще более тяжелых обвинений, положим раз навсегда конец подобным объяснениям. Все остальное, как было до сих пор. Если бы мы с вами пришли теперь к соглашению, фру Адельгейд, то не прошло бы и недели, как опять началось бы то же самое. Говорю по опыту. Вы опять пожелали бы наказать меня. Много лучших лет нашей жизни мы погубили, вечно стоя на стороже один против другого. Вы изощрились в своем искусстве и часто доводили меня до озлобления, но теперь кончено. Мы с вами оба уже немолоды, наши лучшие годы прошли, нам уже не пристало разыгрывать влюбленных. Это кажется относится одинаково, как к вам, так и ко мне.
Да, да, стало быть, все кончено… все! Фру Адельгейд думает и кивает головой. Вдруг она говорит:
– Немолоды? Вы первый, от кого слышу это. За все время моего зимнего путешествия я слышала только противоположное. Но, пожалуйста, не стесняйтесь, когда вам хочется сказать грубость.
Поручик встал.
– Знаете, что со мной случилось? – спросила она, все так же возбужденно.– Когда мы шли, однажды, с сыном, нас приняли за брата и сестру.
В него как бы вселился дьявол, и он ответил колко:
– Вот как! Виллац так вырос? И так возмужал! После этого поручик ушел к себе.
Эта сцена осталась последней, как была первой. В течение многих лет у поручика происходили частые серьезные столкновения с женой, но его упорство всегда побеждало: он никогда не сдавался. А между тем его неподатливость не доставляла ему удовольствия, ему она стоила многих усилий над собой: эта упрямая, капризная фру Адельгейд из Ганновера овладела всеми его чувствами и всем существом. Почему бы иначе он подкрадывался к ее двери в течение многих лет? И какого дьявола он обрекал себя на воздержание ради нее и не знал ни одной женщины во всей окрестности? Сколько раз он был готов положить конец своим мучениям, схватив жену и, крепко держа в своих железных объятиях, отнести ее к ней в комнату… Не раз он представлял себе это так ясно, что, казалось, слышал собственные грубые слова: «Я проучу вас, моя милая… научу капризничать!» Он сидел на диване и так живо переживал все, что, доходя до этой точки, весь съеживался будто собираясь прыгнуть на жену… Но тут же он приходил в себя. Правда, тяжело ему бывало, но он переломил себя. Должен же человек иметь силу, чтобы стать выше своей доли. Он думал о последствиях первого насилия со своей стороны, оно, без сомнения, повлекло бы повторения, потому что фру Адельгейд не сдалась бы. Таким образом, он сделал бы из ее жизни одно только мучение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70