, откуда вел свое происхождение:

Вы проснитесь, сибариты,
Бросьте гибельную лень!..
Ваши стены без защиты...
Враг разрушит в черный день...
Но напрасно волхв пророчит...
Не проснулся сибарит
И впросонках лишь бормочет:
Не разрушит... погодит...

В комнату вбежала Амальтея, ходившая в полутьме наступающего утра в огород за кореньями. Она дрожала от ужаса, едва выговаривая слова.
– Я видела его... Верания... там... на дереве...
– Померещилось тебе, – возразила мать, – что вы, друзья мои, ни говорите, – принялась она рассуждать с сердитым ворчаньем, – а я верю деревенской болтовне, что это оборотень... где там на дереве?
– Вон там... там...
Амальтея указала; все выглянули в окно, но никого не видели, потому что Вулкаций успел спрыгнуть и убежать.
– Никого нет, – заявил Грецин.
– Ты припомни: Инва стал шалить именно с тех пор, как исчез Вераний... и сам господин его за оборотня счел... и в царской прислуге такого оруженосца, все говорят, нет... откуда ж он взялся и куда пропал? Пицен, который вместо Балвентия, говорив будто недавно ночами леший всю свинарню изрыл... зачем?
– Вестимо, Балвентий напустил его. Соседская экономка Стерилла прямо говорит, что этот «Поросячий Ум» колдуном был, только тайно, – покуда жил, скрывал, а помер – принесли его в жертву, зарезали старшины, это и проявилось.
– Соседи фламиновой усадьбы сплетники... все врут на нас и на всех наших, – заметил Грецин.
Но жена накинулась на него еще настойчивее.
– Врут... конечно... только не в этом... Стерилле как не знать?! Дочь-то ее колдунья явная, живет этим... ходит, вишь к ней по ночам сквозь трубу сам Аполлон... да куда там? В этом врет, бахвалится. Станет сам Аполлон к этакой ведьме ходить!.. Оборотень, небось, какой-нибудь, леший из болота, оттого я и верю ей, что Балвентий Поросячий Ум знался с такими силами; отмстил он за себя деревенским и в эти-то два месяца изрядно... примется мстить и нам, увидишь!..
– Как бы ребенка не испортил, мама! – воскликнула Амальтея в еще большем страхе.
– Ребенка... туда бы и дорога твоему ребенку!.. Кинуть бы его в болото... Кем он будет, вырастет? Каким архонтом сибаритским? Под плетью и пощечинами, как твои братья росли? Ты не ребенка, ты себя береги!.. Ходишь к своему контуберналию Римские рабыни могли вступать в брак только с согласия господина, а в простое сожитие, – с кем хотели; то и другое называлось contubernium и не имело прочности перед законом.

, а там может очутиться другой вместо него или даже в его виде... Обнимет, станет целовать, будто он, а потом рявкнет медведем, захохочет, да еще, пожалуй, в свое логовище, в болотную тину, унесет и утопит со зла на нас. Помните, Вераний один раз принялся у нас в свадьбу играть В первом нашем рассказе эпохи римских царей «При царе Сервии».

? Тебя с Балвентием чуть не сочетал в шутку? Это он хотел сделать, чтобы дать старому свинопасу власть над тобой, когда тот помрет.
– Прим помешал с рабочими.
– Так вот и теперь... видела ты его на дереве; не диковина будет, если увидишь и еще где-нибудь; надо какие-нибудь амулеты купить.
– У кого, мама? Во всем околотке одна Диркея колдует, да она хороших не продаст нам, а что-нибудь еще хуже, в пагубу.
Амальтея горестно разрыдалась, прижав к себе ребенка, которого кормила, вынув из люльки.
– Не плачь! – сказал отец. – Скоро подойдут «Арвалии», тогда к нам налетят со всех сторон, как мухи к меду, бродячие торгаши, я весь господский подарок, пожалуй, истрачу, накуплю тебе самых действительных амулетов от Инвы и от мертвецов... а потом в февральские Лемурии мы Балвентию жертву принесем, сардинки с бобами в свинарне изжарим, чтобы его дух не вредил нам.
– Ты говоришь, отец, амулетов ей накупишь, – вмешался Ультим, щепавший лучину у печки, – а мать говорит, леший может оборотнем придти, ну-ко-сь он придет в виде торгаша да и продаст амулет-то не охранительный, а приворотный? Что тогда?
– Что тогда? – отозвался Грецин с горестным вздохом и полным недоумением, – ну, уж тогда-то я не знаю, что будет!.. Спросить бы Тита, сын.
– Прим спрашивал.
– Ну и что же?
– Тит мерекал, мерекал, ничего не сказал... Пожалуй, говорит, Вераний и оборотень, пожалуй, и нет...
– Ну, уж если Тит не понял, стало быть никто не знает.
На несколько минут водворилось молчание, нарушаемое только тихим писком ребенка.
– Как же мы назовем его? – спросила Амальтея, указывая на малютку.
– Как назовем?! – отозвался Грецин с новым вздохом печали, – разве мы смеем называть наших детей, как хотим?!
– Я назвала бы его Мет (metus – страх), – вмешалась Тертулла от печки, – он родился среди всяких страхов и ужасов нашей семьи. Когда же ты нам скажешь, Амальтея, кто отец его?
– Ты сама мне говорила, мама, что рабам лучше не знать отцов их, не затоскуют, как батюшка по своему Сибарису. Я знаю, что ему хотелось бы дать ребенку не здешнее, а греческое имя: Гектор, Клеоним, Креон... ведь, так, отец?
– Гектор!.. – усмехнулся Грецин с едкой горечью, – да здравствует Гектор-Василид-Василиад!.. А господин велит звать его Радикс (редька), Фукс (черныш), Рубер (красный) или даже Луск (косоглаз), как я недавно нового щенка назвал. Эх, Амальтея!.. Разве я назвал бы твоих братьев Прим и Ультим (Первыш и Последыш)? Нарек бы я их именами моих двух братьев, которые, не знаю, куда девались, – убиты луканцами или тоже изнывают в неволе, как я. Нарек бы я их Евлогием и Евлалием. На девочек господа внимания не обращают, оттого тебя я назвал именем моей матери Амальтеи, которую весь Сибарис славил за ум и красоту. Как живая, стоит она предо мною теперь, и только гораздо моложе, чем помнится мне;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36