ГЛАВА V
Сыновняя месть

Сам Брут, напросившись ужинать в царской семье, незаметно исчез без прощанья, на что, благодаря его всегдашним чудачествам, там никто не обиделся и не удивился.
«Тупоум» – это означало его прозвище, очень часто делал не то, что за минуту намеревался, как бы в рассеянности забывая время и место.
Он, случалось, не оставался в гостях, когда обещал остаться приглашенный, но никто не примечал того, что он не оставался без приглашения, самовольно, обедать или ужинать не у друзей, в чем настоящий глупый тупоум не делал бы различия.
Это почему-то ускользало от внимания даже самых хитрых особ в Риме.
Туллия не была уверена, что он непременно явится в назначенный час для любовного свидания, зато с полным убеждением предполагала, что если он придет, то не сумеет отличить впотьмах ее от другой женщины, и затеяла сыграть с чудаком злую шутку.
Тарквиний сделался угрюмее обыкновенного, замкнувшись в размышлениях о новой идее, которую совершенно бессознательно заронил ему в голову чудачливый родственник.
Брут не подозревал того, что он сделал: успешно настроив Тарквиния убедить царя к мести этрускам, он тут достиг совсем другой цели, – того, что сделать он не желал вовсе, – дал гордецу толчок, повод к возникновению идей, каких у того не было.
Теперь Бруту было не до Тарквиния с его идеями; он забыл даже и про набег этрусков, всецело отдавшись собственной мысли отомстить за своего отца.
Настала осенняя ночь, совсем непохожая на осенние ночи севера. Тихая, теплая, ароматная южная ночь спустилась на землю, точно мать наклонилась над изголовьем любимого спящего ребенка и ласково, нежно заключила его в объятия.
Римский народ потолковал о событии истекшего дня, поспорил, наконец устал и разошелся на покой, отложив толки до завтра.
Однако, не все в городе уснули.
В атриуме царского дома долго светился огонь очага-жертвенника перед кумирами Ларов и Пенатов, стоявших там в виде грубых глиняных истуканов, сделанных во времена незапамятные, которых смелая рука новатора еще не дерзнула заменить мраморными статуями греческого искусства. Над дверьми красовалось изображение двуликого Януса.
Мудрый царь Сервий совещался о набеге этрусков со своими приближенными. Жрецы, сенаторы, полководцы сидели на камнях, образуя круг перед очагом; некоторые, разгоряченные прениями, стоя говорили с царем или тихо шептались с друзьями. Подростки сидели на полу, не смея занять камень старейшин. В совете присутствовал Люций Тарквиний, но про Арунса все позабыли; никому даже в голову не пришло спросить, отчего нет здесь этого царевича; все привыкли к тому, что Арунс охотнее слушает нянькины сказки, нежели прения о государственных делах.
Не было и Брута.
В охватившем его диком исступлении, чудак убежал домой, на одну из дальних окраин Рима, в ветхую лачужку, похожую больше на хижину рыбака, нежели на дом патриция. Там, при свете тусклого ночника, Брут долго сидел в неподвижной задумчивости, положив на стол локти и вцепившись обеими руками в густые, черные, спутанные волосы. По временам он поднимал голову и глядел на часы, стоявшие на полке около стола, – два стеклянных конуса, соединенные острыми концами, между которыми было крошечное отверстие; сквозь него вода, медленно переливаясь из верхнего конуса в нижний, указывала время по линиям, проведенным на стекле.
Тогда уж водились в мире замысловатые водяные часы, изобретенные греками (клепсидры), – снаряды, украшенные статуями, выливавшими воду из отверстий в глазах, как слезы, или из кувшина, будто поливая цветы.
В Риме же и простая клепсидра еще была не у каждого. В лачужку Брута она попала, лишь как один из немногих остатков его разрушенного благосостояния.
На лице сидевшего патриция теперь не было ни малейшего следа дурацкой вульгарности, какая безобразила его весь день. Ярко мрачным пламенем светились его большие черные глаза, а губы дрожали, тихо произнося клятвы и проклятия.
– Пора! – шепнул он сам с собою, встал с места, накинул плащ темного цвета с капюшоном, подтянул стан ременным поясом и, открыв старый деревянный сундук, стоявший в углу, около его кровати, вынул оттуда маленький, острый кинжал, который поспешно спрятал под тунику за пояс.
– Злодейка!.. злодейка!.. – шептал он при этом угрюмо, – это свидание наше будет первым и последним!..
Выйдя в сени, Брут прислушался, потом заглянул в дверь маленького чулана, похожего скорее на хлев для домашнего скота, чем на людскую спальню.
Там на соломе спали два маленьких сына Брута, трехлетние мальчики – близнецы, лишенные матери, умершей вскоре после их рождения от испуга в тот ужасный день, когда беспощадные палачи, под видом исполнителей правосудия, ворвались в богатый дом Брута, отца его повели в тюрьму, все разграбили, а беззащитных выгнали на улицу.
Здоровым детям хорошо спится и на соломе.
Мальчики спали, сладко улыбаясь. Подле них лежал Виндиций, геркулесовского сложения юноша, единственный невольник Брута, после долгих унизительных просьб оставленный ему притеснителями. Этот сметливый парень, честный и расторопный, несмотря на свою молодость, был в доме всем: и поваром, и дядькой, и сторожем, и шил, и мыл, и стряпал; господин любил его и вполне доверял.
– Бедные сироты! – вздохнул Брут, поглядев на сыновей, – она вас всего лишила. Кто знает? – может быть, завтра и меня у вас возьмут.
Слеза тихо скатилась из глаз молодого человека; неслышными шагами вышел он на улицу и исчез в ночной темноте.

ГЛАВА VI
Это не она!..

В назначенный час под старым развесистым деревом в царском саду сидел Брут, ожидая Туллию на обещанное свидание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31