Латины, склонные к искоренению у себя варварства, недоумевали, как им решиться на это – как нарушить заветы предков. Никто не чувствовал себя способным выступить инициатором новых идей прежде, а теперь в Лациуме и последний шепот таких людей умолк: никто не мог возвысить голос против смелого говоруна Амулия, способного заставить молчать перед ним и повиноваться всякого, кто не возвысился духом из толпы заурядных людей.
Возражать против Амулия заурядные люди не могли, потому что в спорах он забивал всякого оппонента безапелляционными ссылками на всевозможные предания и сказания, против которых не осмеливались возражать даже жрецы. Амулий ловко выхватывал слова из средины песен или заклинаний, группировал их в самодельные цитаты и предъявлял аргументы, на которые нечего было ответить.
Уже очень давно во всех племенах Италии вывелся обычай людоедства, погребение живыми всех вдов, даже молодых, вместе с умершими мужьями, а грудных детей – с матерями; в эпоху царя Проки все такое водилось лишь в слабых остатках, как случаи редкие, но Амулий желал не уничтожать варварство, а восстановлять его, искренно веря сам и навязывая другим уверенность, будто боги допустили врагов разрушить Сатурнию и отнять у ее жителей «Золотой Век» с двойной и тройной жатвой именно за то, что ее царь не чтил обычаев предков.
Что ему самому грозит печальная участь сесть живым в землю – об этом Амулий не думал, пока был молод и крепок; по его недальновидности, старость казалась ему чем-то туманным и столь отдаленным, что не стоит и думать о ней.
Дело восстановления варварских обычаев у него шло на лад очень ходко по той причине, что жрец Латиара Мунаций и все знахари держали его сторону, как фанатики, хранители преданий без разбора хороших и дурных, лишь бы завещанных стариною, держала его сторону и буйная часть молодежи, жадная до разных зрелищ и торжеств, сопровождаемых веселыми попойками, невзирая на всю мрачность причин, вроде погребения царя.

ГЛАВА XVI
Погребальная тризна

Лишь только лодка отчалила, плывшие в ней услышали раздавшееся с берега пение женщин.
Акка с хором своих подруг, пастушек, пела обещанную прощальную песнь ее деду, выбранное им самим сказание про царя Латина, имевшего прекрасную дочь Лавинию, за которую спорили два жениха.

– Жил в Лаврентуме Сильвий Латин,
Над народом властитель могучий...

Так пела Акка, бряцая на лире, и хор пастушек подхватывал строфы припевом:

– Славный!.. славный!.. славный!..
Мудрый!.. мудрый!.. мудрый!..
– Он случайно родился в лесу,
В переплетшейся чаще дремучей...
Звали Сильвия «Царь-Лесовик»;
Как медведь, был он силою крепок...
– Сильный!.. сильный!.. сильный!..
Как медведь, был крепок...

Долго раздавались звонкие голоса провожающих девушек с перебиранием струн лиры, пока они не заметили, что значительно отстали от уплывшей лодки.
Женщинам было совершенно запрещено ходить на могильный остров. Из мужчин теперь туда перебрались вброд и вплавь по неширокой обмелевшей реке лишь самые знатные, предоставив простому народу и женщинам справлять погребальную тризну царя на берегах Альбунея, как хотят вскладчину, угощаясь захваченной с собою провизией.
Сыновья привезли на остров и высадили несчастного закутанного Проку с плотно завязанными глазами.
Он сильно дрожал от овладевшего им панического страха; его пугала мысль, что остров на Альбунее – страшное место, обитель почитаемых мертвецов.
Туда никто никогда не ходил без надобности, – это было заповедное место, – потому что ужасная кара грозила от народа за нарушение покоя умерших царей и вождей, удостоенных особой чести быть посаженными в могильные срубы священной земли этого острова.
Туда не чаще, как через долгие периоды времени, собирались знатные мужчины Лациума, когда привозили хоронить уважаемого человека, преимущественно из царей, которых, однако, тоже не всех удостаивали введения в обитель избранников, на священный остров, а теперь это случилось после столь долгого промежутка, что никто из еще живущих не проникал в тамошние заповедные дебри.
Прока, которого считали даже дряхлым, тоже никогда не бывал на могильном острове, потому что его отец, дяди, братья не имели царского сана; их схоронили попросту всех под полом дома альбунейской усадьбы, справили тризну в самом поселке.
Весь этот довольно большой остров зарос диким лесом, где плохо созревали в сплошной тени и вечной сырости кислые, невкусные ягоды шиповника, шелковицы, груши, сливы, оливки, виноград.
Козы и зайцы, больше сотни лет не тревожимые людьми, во множестве расплодились там среди огромных камней, торчавших из неровной почвы, из которых многие помещены там искусственно руками людей, как могильные памятники. Кое-где огромные курганы навалены над срубами подземных хижин, куда помещали знатных престарелых особ, иногда еще живыми, в сидячем положении на их тронах, – деревянных или каменных седалищах, – служивших им всю жизнь у домашнего очага или в совете старшин, как священная мебель, утварь их сана жрецов или царей.
Такое же помещение было недавно приготовлено в недрах земли и теперь ожидало Проку.
На том берегу острова, где местность была ровнее, потому что меньше находилось могил, латины расчистили поляну для жертвоприношения и пира тризны, посреди ее навалили костры для священнодействий и стряпни, а окраины устлали овчинами с ворохами сена, хвороста, обрубков бревен и т.п. для сиденья и лежанья участников тризны.
Для Проки устроили высокое седалище из кипарисовых бревен и ветвей, пока еще ничем не покрытых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54