Турн знал, зачем пришли к нему эти люди. Между ними и им уже два года было весьма натянутое положение дел.
Через Диркею, ее мать, Тита-лодочника и др. своих агентов Руф внушал поселянам предъявить Турну различные требования, какие могли оказаться невыполненными.
При первом взгляде на народ Турн понял, что эти полудикари настроены злобно против него; это были не прежние, мирные, добрые рустиканы, благоговеющие перед своим знатным покровителем, вельможей старинного рода, говорящие с поклонами на каждой фразе, кричащие ему вслед хвалу и виваты.
Теперь поселяне дулись, глядели как-то исподлобья да искоса, поклонились медленно, неохотно, не низко, и заговорили прежде неслыханным, смелым, почти наглым тоном. Из толпы выступил не почтенный Камилл или еще более уважаемый Анней, а молодой рыбак Целестин, подбоченясь, закинув голову кверху.
– Мы пришли, господин, к тебе с просьбою, – сказал он с таким оттенком в голосе, как говорят послы победителей: – «мы пришли за данью, какую побежденный обязан давать».
– Подходят Консуалии, – прибавил Лукан, тоже молодой парень.
– Я знаю, зачем вы пришли, – перебил Турн, насупив брови почти гневно, и махнул рукою, указывая на стоявшего тут же Грецина, который жался к стене, дрожа от безграничного страха, бледный, – если речь будет о нем, то знайте, что этого человека я никакой богине в жертву не отдам; он мне нужен. В последнее время вы, честный народ, уж очень что-то часто повадились ходить ко мне за жертвами, обратились бы к Руфу за этим.
– Руф только трех рабов держит на вилле, у него вольнонаемный труд, кого он нам даст?! – возразил Камилл угрюмо, из-за молодых.
– Руф святой человек, жрец; его грешно беспокоить, господин, – еще угрюмее прибавил Анней, – он и без того за нас молится каждый день в Риме... А мы как же без жертвы справим Консуалии, если твоя милость откажет нам?
– Я согласен давать вам по человеку в год, сельчане, как заведено исстари, но заводить новые поборы у меня не позволю, только два месяца прошло с тех пор, как я вам отдал свинопаса.
Это слово было точно искра, попавшая в солому, ярость диких мужиков вспыхнула, выразилась громкими криками, перебив речь помещика на полуслове.
– Твой свинопас оказался вором, он сознался перед смертью, что скрывал краденое его сыном, в искупление твоей вины перед богами давай нам самого лучшего человека!..
– Давай нам самого Грецина!.. Никого другого не хотим!.. Без того не уйдем!..
– Грецин сын моего умершего учителя, воспитателя, – возразил Турн упрямо, – Грецин был товарищем моих детских игр, он получил вместе со мною образование, я вижу в нем мою правую руку; я его не отдам. Скоро пришлют добычи с этрусков, вы можете выбрать тогда пленника.
Народ прошумел целый час на дворе усадьбы, но Турн не уступил никаким мольбам и угрозам этих людей.
– Я понял, что ты нажил себе какого-то врага, который подучил их сгубить тебя, – сказал он управляющему, – жени скорее старшего сына; сдай ему должность; я тебя переведу в мой римский дом экономом.
Грецин, преклонив колена, целовал платье своего господина с благодарностью за защиту, но в тоже время и морщился от мысли, что вблизи этого строго человека ему не столь вольготно будет жить, как в деревне, и главное, нельзя каждый день напиваться, что ему вошло в привычку.
Из происшедшей сцены Турн яснее, чем когда-либо понял, что беда уже висит над его головою, а за ужином Брут еще прибавил ему опасений, только он, человек «прямолинейного» характера, из тех, что охотнее ломаются, чем гнутся, ни йотой не поступился ни в чем перед другом, не принял ни одного его совета, как не исполнил просьбы мужиков, не пошел ни на какой компромисс ни там, ни тут.
Напрасно Брут подробно рассказывал ему все, что успел слышать о казни жреца Туллия, и о болезни его тестя, как очевидец, напрасно напомнил о своих прежних случаях невольных подслушиваний подозрительных разговоров Тарквиния с Бибакулом и другими родичами Руфа, напрасно повторял свои заявления, что он теперь приехал специально за тем, чтобы сообщить нечто порученное Виргинием.
– Берегись, Турн! – сказал этот великодушный царский родственник мрачно. – Твои дела принимают весьма дурной оборот.
– Но я ни в чем не виноват.
– Знаю, мой друг, но этот подслушанный мною в саду шепот Тарквиния неизвестно с кем о чем-то зарытом в твоей земле... Этот Вераний, сын умерщвленного поселянина свинопаса, называвшийся оруженосцем Тарквиния, тогда как я достоверно знаю, что никакого Верания ни среди царских рабов, ни среди свободных абалектов охранительной стражи, нет и не было, а твой раб говорил моему Виндицию, будто отданный тобою в жертву сторож перед смертью сознался, что Вераний ему не сын, а признан за сына для содействия в каких-то общих плутнях. Вся совокупность этого... как хочешь... составляет что-то мудреное, свойственное людям, похожим на Тарквиния.
– Какие же твои выводы?
– Что это был подослан, если не Вулкаций, то раб не Тарквиния, а чужой, слуга такого человека, который не близок тебе, и следовательно, твои и его слуги не знают одни других в лицо, или он назвался Веранием только у вас. Это мог быть раб Бибакула или убитого Вулкация.
– Едва ли, Брут.
– У меня есть основание так думать, Турн.
Они долго рассуждали, взвешивая все обстоятельства опасного положения дел, спорили за и против, но Турн не согласился ни с какими доводами.
ГЛАВА Х
Виргиний у префекта
В это время префект-регент Тарквиний, решив, что настала пора для завершения хитросплетенной интриги Руфа с его пособниками, посылал Виргиния заманивать злополучного Турна в западню для его погубления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57