Следовало в морду дядьке эту елку кинуть. Благотворительность! Они что, считают их семью нищими, что ли? Подозрение падало на семейство Бледсоу по соседству: миссис Бледсоу, она не разрешала своим Дэнни и Филлипу играть с этим мальчишкой Бандини, поскольку он (1) итальянец, (2) католик и (3) негодный предводитель банды хулиганов, что сваливают мусор на ее парадное крыльцо каждый День Всех Святых. Она что, не отправляла уже своего Дэнни с благодарственной корзинкой на прошлый День Благодарения, когда ее щедрость им совершенно не была нужна, и разве Бандини не велел Дэнни унести корзинку обратно?
– Это был грузовик Армии Спасения?
– Не знаю.
– А на дядьке была фуражка?
– Не помню.
– Это Армия Спасения была, да? Спорить готов, их миссис Бледсоу позвала.
– А что, если и так? – говорила она сквозь зубы. – Я хочу, чтобы твой отец эту елку увидел. Я хочу, чтобы он посмотрел на нее и увидел, что он с нами сделал. Даже соседи об этом знают. Ах, позор какой, какой позор.
– Пошли они к черту, эти соседи.
Он подступил к елке, кулаки на изготовку.
– К черту соседей.
Елка была с него ростом, примерно пять футов. Он кинулся прямо в колючки, обдирая ветки. Те гибко сопротивлялись, сильные, гнулись и трещали, но не ломались. Изуродовав дерево так, что самому понравилось, он вышвырнул его в снег на передний двор. Мать не протестовала, не отрывая взгляда от чашки, в ее темных глазах бродила мука.
– Надеюсь, Бледсоу ее увидят, – произнес он. – Будут знать.
– Господь его накажет, – сказала Мария. – Он за это заплатит.
Артуро же думал о Розе, о том, что он наденет на Банкет Алтарных Служек. Они с Августом и с отцом вечно ссорились из-за любимого серого галстука, Бандини настаивал, что мальчишки для него слишком молоды, а они с Августом отвечали, что это он для галстука слишком стар. Тем не менее галстук всегда почему-то оставался «папиным»: было в нем что-то по-хорошему отцовское, на лицевой стороне слабо проступали винные пятна, и пах он смутно, сигарами «Тосканелли». Артуро любил этот галстук и постоянно негодовал, если приходилось надевать его сразу после Августа: его таинственные отцовские качества куда-то исчезали. Носовые платки отца ему тоже нравились. Они были гораздо больше его и обладали какой-то мягкостью и спелостью от того, что мать стирала и гладила их столько раз; в платках он неосознанно чувствовал присутствие и матери, и отца одновременно. На галстук они не походили – галстук полностью принадлежал отцу, но стоило Артуро взять один из отцовских платков, как на него накатывало туманное ощущение отца и матери вместе, как части общей картины, как порядка вещей.
Долго он простоял перед зеркалом в своей комнате, разговаривая с Розой, репетируя, как примет ее благодарность. Теперь он уже был уверен, что дар этот автоматически выдаст ей его любовь. Как он смотрел на нее сегодня утром, как следил за нею на переменке – она, вне всякого сомнения, поймет связь всей этой разминки с драгоценностью. Он был рад. Он хотел, чтобы его чувства вышли наружу. Он воображал, как она говорит: я все время знала, что это ты, Артуро. И, стоя перед зеркалом, отвечал:
– Ох, ну что ж, Роза, знаешь ведь, как бывает: парню нравится дарить своей девушке подарки на Рождество.
Когда полпятого братья вернулись домой, он уже был одет. Полного костюма у него не было, но Мария всегда хранила его «новые» брюки и «новый» пиджак аккуратно отглаженными. Они не сочетались друг с другом, но были довольно похожи по цвету: брюки из синей саржи и темно-серый фланелевый пиджак.
Переодевание в «новый» костюм преобразовало его в олицетворение раздраженности и несчастья, и теперь он сидел в кресле-качалке, сложив руки на животе. Единственное, что он мог делать, когда забирался в свою «новую» одежду, – просто сидеть и выжидать до самого горького конца. Но даже это получалось у него плохо. Теперь до начала банкета ждать оставалось четыре часа. Утешает, правда, что вечером, по крайней мере, яиц на ужин есть не придется.
Когда Август и Федерико закидали его кучей вопросов о сломанной елке во дворе, «новая» одежда показалась ему еще теснее. Вечер обещал быть теплым и ясным, поэтому на серый пиджак он натянул один свитер вместо двух и выскочил за дверь, радуясь, что сбежал из домашней смури.
Шагая по улице, посреди этого черно-белого мира теней, он ощущал спокойствие неизбежной победы: улыбку Розы сегодня вечером, его подарок у нее на шее, пока она ждет Алтарных Служек в зале, ее улыбку для него, для него одного.
Ах, что за ночь!
На ходу он разговаривал сам с собой, вдыхая жидкий горный воздух, пошатываясь от славы своих владений: Роза, девочка моя, Роза для меня, и ни для кого больше. Только одно его беспокоило, и то смутно: хотелось есть, но пустота в желудке растворялась в переполнявшей его радости. Эти Банкеты Алтарных Служек, а он за всю жизнь побывал уже на семи таких, являлись высшими достижениями кулинарии. Он уже видел все это перед собой: громадные блюда жареной курицы и индюшки, горячие булочки, сладкая картошка, клюквенный соус и столько шоколадного мороженого, сколько можно съесть, а превыше всего остального – Роза с медальоном на шее, с его подарком, улыбается, пока он уписывает все это за обе щеки, подает ему еду, яркие черные глаза и зубки, такие белые, что и их недурно бы съесть.
Что за ночь! Он нагнулся и захватил пригоршню белого снега, дал ему растаять во рту, холодная водичка ручейком потекла в горло. Он делал так много раз, сосал сладкий снежок и наслаждался холодком в горле.
Внутренности отреагировали на холодную жидкость в пустом желудке слабым урчанием где-то посередине туловища, поднявшимся к области сердца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59