Как отцовская рука обнимала ее за плечи. Женщину-то он видел множество раз. Она руководила девчонками, когда отмечали Четвертое июля в Судебном Парке. Он видел, как она стояла на лестнице Суда в прошлом году, манила руками, собирала девочек на большой парад. Он помнил ее зубы, хорошенькие такие зубки, ее красные губы, ее очаровательное пухлое тело. Он бросил приятелей, остался в тени наблюдать, как она разговаривает с девчонками. Эффи Хильдегард. Ох ты ж, ну и чудо же у него папашка!
А он – как отец. Настанет день, и они с Розой Пинелли тоже этим заниматься будут. Роза, давай в машину, поедем кататься, Роза. Мы с тобой вдвоем, кататься поедем, Роза. Ты сядешь за руль, и мы будем целоваться, но вести машину будешь ты, Роза.
– Спорить готов, уже весь город об этом знает, – сказал Август.
– Чего ради им не знать? Ты такой же, как все. Только потому, что Папа беден, только потому, что он итальянец.
– Это грех, – твердил Август, яростно пиная заледеневшие комья снега. – Мне плевать, кто он, – и на бедность тоже плевать. Это грех.
– А ты тупица. Балбес. Ни во что не врубаешься. Август не ответил. Они срезали путь по железнодорожной эстакаде через ручей. Шли они друг за другом, опустив головы, тщательно лавируя между высоких сугробов, в которых была протоптана узкая тропа. По эстакаде они пошли на цыпочках, перескакивая с одной шпалы на другую, поглядывая на замерзший ручей в тридцати футах внизу. Тихий вечер с ними разговаривал, нашептывал что-то про мужчину в машине где-то в тех же самых сумерках, и чужая женщина едет с ним. Они спустились с насыпи и пошли по слабому следу, который сами же и протаптывали всю ту Зиму в школу и из школы, через пастбище Альци с огромными полями белого по обеим сторонам тропы, многие месяцы нетронутого, глубокого и мерцающего в рождении вечера. До дома оставалось четверть мили, один квартал за оградой пастбища Альци. Вот здесь, на этом здоровенном пастбище, они провели большую часть своей жизни. Тянулось оно от задних дворов самого последнего ряда зданий в городе, усталые замерзшие тополя, удушенные в смертных позах долгими зимами, – по одну сторону, а ручей, что больше не смеялся, – по другую. Где-то под этим снегом лежал белый песок, некогда очень горячий и превосходный после купания в ручье. Каждое дерево хранило воспоминания. Каждый столбик ограды измерял собой мечту, со всякой новой Весной замыкая ее в себе, чтобы сбылась. Вон за той кучей камней, между теми высокими тополями – кладбище собак и Сюзи – кошки, собак ненавидевшей, однако теперь лежит меж них. Принц, сбитый машиной; Джерри, сожравший отравленный кусок мяса; Панчо, боец, он уполз и сдох после своего смертного боя. Здесь они убивали змей, стреляли птиц, насаживали на кол лягушек, снимали скальпы с индейцев, грабили банки, вершили войны, наслаждались миром. Но в этих сумерках отец их разъезжал на машине с Эффи Хильдегард, и молчаливое белое покрывало пастбища годилось лишь для того, чтобы идти по нему странной дорогой к дому.
– Я ей расскажу, – произнес Август.
Артуро шел впереди, в трех шагах. Он моментально развернулся.
– Не лезь, – отрезал он. – У Маммы и так хлопот полно.
– Скажу. Она его проучит.
– Только вякни.
– Это против девятой заповеди. Мамма – наша мама, и я ей расскажу.
Артуро расставил пошире ноги и загородил проход. Август попытался обрулить его по снегу в два фута глубиной сбоку от дорожки. Голову он опустил, на лице печать боли и отвращения. Артуро схватил его за лацканы драповой куртки и придержал.
– Попробуй только рот раскрыть. Август вывернулся.
– Чего ради? Он наш отец, верно? Почему тогда он так поступает?
– Ты что, хочешь, чтобы Мамма заболела?
– А зачем тогда он так делает?
– Заткнись! Отвечай: ты хочешь, чтобы Мамма заболела? А она заболеет, если узнает.
– Не заболеет.
– Я знаю, что не заболеет, – потому что ты не скажешь.
– Скажу.
Тыльной стороной руки он хлестнул Августа по глазам.
– Я говорю, не скажешь!
Губы Августа задрожали, как студень.
– Скажу.
Кулак Артуро сжался у него перед носом.
– Ты это видишь? Получишь, если скажешь.
Ну почему Августу надо обязательно трепаться? Что с того, если его отец и был с другой женщиной? Какая разница, если мама все равно не узнает? А кроме того, это вообще не другая женщина – это Эффи Хильдегард, одна из богатейших баб в городе. Неплохо для папаши, даже роскошно. Не так хороша, как мать, – нет, но это-то здесь при чем?
– Валяй, бей. Все равно скажу.
Жесткий кулак вдавился Августу в щеку. Тот презрительно отвернулся:
– Ну, давай. Я скажу.
– Дай слово, что не скажешь, или я рожу тебе разворочу.
– Ба. Валяй. Скажу все равно.
Он выпятил подбородок, ожидая любого удара. Это Артуро просто вывело из себя. Ну почему Август – такой кретин? Ему не хотелось бить брата. Иногда ему нравилось Августа шпынять, но не сейчас. Он разжал кулак и в раздражении хлопнул себя по бедрам.
– Но послушай, Август, – взмолился он. – Неужели ты не видишь, что это Мамме не поможет? Ты разве не видишь, что она и так плачет? Да ко всему прочему еще и на Рождество. Ей будет больно. Чертовски больно. Ты ведь не хочешь, чтобы Мамме было больно, ты ведь не хочешь сделать больно своей родной матери, а? Ты хочешь сказать, что подойдешь к своей родной матери и ляпнешь то, от чего ей будет просто дьявольски больно? Разве это – не грех?
Холодные глаза брата мигнули от убежденности. Пар его дыхания затопил все лицо Артуро, когда Август резко ответил:
– А он? Он тогда, наверное, греха не совершает. Хуже, чем я могу совершить.
Артуро заскрипел зубами. Сорвал с себя шапочку и швырнул в снег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59