В кастрюле дымилась крупная картошка.
О Корнелии заботились, его жалели очаровательные женщины, угощали шампанским (из наперстка), мужчины легонько постукивали по плечику, шутили, сочувствовали. Здесь, по крайней мере, никто не ставил под сомнение действительную сущность Удалова. Он весь сжался и чувствовал себя подобно одинокому разведчику в логове коварного врага. Каждый шаг грозил разоблачением. Удалов улыбался напряженно и сухо.
– И неужели никакого противоядия? - шептала Милица Грубину, тот глядел на Алмаза, Алмаз разводил над столом ладонями-лопатами.
Может, где-то, на отдаленной звезде, это противоядие давно испытано и продается в аптеках, а на Земле пока в нем необходимости нет. Алмаз Удалова особо не жалел - получил человек дополнительно десять лет жизни. Потом поймет, успокоится. Другому бы - это счастье, спасение.
– В дозе ошибки не было? - спросил Грубин.
– Не было, - сказал Алмаз.
Грубин листал тетрадь, шевелил губами, снова спросил:
– А ошибиться вы не могли?
– Сколько всем, столько и ему, - сказал Алмаз.
– А если он сам? - спросила Шурочка.
– Я только свою чашку выпил, - сказал быстро Удалов.
– А косточку я выкинула в окошко, - сказала Шурочка. Она быстро свыклась с тем, что Удалов - мальчик, и только. И общалась с ним, как с мальчиком.
– Я ж говорю, что не пил. - Удалов внезапно заплакал. Убежал из-за стола, размазывая кулачками слезы.
Елена Сергеевна укоризненно поглядела на Шурочку, покачала головой.
Алмаз заметил движение, ухмыльнулся: укоризна Елены Сергеевны была от прошлого, с нынешним девичьим обликом вязалась плохо.
– Я только Ксюшину бутылочку выпил. Маленькую. Она меня из дома выгнала, - крикнул Удалов от двери.
Грубин продолжал листать тетрадь старика. Его интересовал состав зелья, хотя из тетради, записанной множество лет назад, узнать что-либо было трудно.
Савич искоса поглядывал на Елену, порой приглаживал волосы так, будто гладил лысину. Савич был растерян, так как еще недавно, вчера ночью, дал овладеть собой иллюзии, что, как только он помолодеет, начнет жизнь снова, откажется от Ванды, придет к Елене и скажет ей: «Перед нами новая жизнь, Леночка. Давай забудем обо всем, ведь мы нужны друг другу». Или что-то похожее.
Теперь же вновь наступили трудности. Сказать Елене? А Ванда? Ну кто мог подумать, что так произойдет? И кроме того, они ведь связаны законным браком.
И Савич чувствовал раздражение против старика Алмаза, поставившего его в столь неловкое, двусмысленное положение.
А Елена тоже посматривала на Савича. Думала о другом. Думала о том, что превращение, происшедшее с ними, - обман. Не очевидный, но все-таки самый настоящий обман. Ведь в самом деле никто из них, за исключением, может быть, старухи Милицы, почти впавшей в детство и потерявшей память, не стал в самом деле молодым. Осталась память о прошлом, остались привычки, накопленные за много лет, остались разочарования, горести и радости - и никуда от них не деться, даже если тебе на вид лет восемь, как Удалову.
Вот сидит Савич. В глазах у него обида и растерянность. Но обида эта и растерянность не свойственны были Савичу-юноше. И возникли они давно, постепенно, от постоянного ощущения неудовлетворенности собой, своей работой, своей квартирой, характером своей жены. И даже жест, которым Савич поглаживает волосы, пришел с лысиной, с горестным недоверием к слишком быстрому и жестокому бегу времени.
Если сорок лет назад можно было сидеть вдвоем на лавочке, целоваться, глядеть в звездное небо, удивляться необыкновенности и новизне мира и своих чувств, то теперь этого сделать будет нельзя. Как ни обманывай себя, не избавишься от спрятанного под личиной юноши тучного, тяжело дышащего лысого провизора.
Омоложение было иллюзией, но вот насколько она нужна и зачем нужна, Елена еще не разобралась. Пока будущее пугало. И не столько необходимостью жить еще несколько десятков лет, сколько вытекающими из омоложения осложнениями житейскими.
– Семь человек приняли эликсир, - сказал деловито Грубин, захлопывая тетрадь. - Все здорово помолодели. Один даже слишком.
Удалов громко всхлипывал в маленькой комнате. Даже Ваня пожалел его, взял мяч и пошел туда, к грустному мальчику.
– Все-таки процент большой, - сказал Савич.
– Но главное - эксперимент удачен. И это раскрывает перед человечеством большие перспективы. А на нас накладывает обязательства. Ведь бутыль-то разбилась.
– Нам вряд ли поверят, - сказал Савич. - Уж очень все невероятно.
– Обязательно поверят, - возразил Грубин. - Нас девять человек. У нас, в конце концов, есть документы, воспоминания, люди, которых мы можем представить в качестве свидетелей. Ведь мы-то, наше прошлое, куда-то делись. Нет, придется признать.
– Не признают, - сказал Удалов, вошедший тем временем в комнату, чтобы избавиться от общества Вани с мячиком. - Я правду скажу: я уже ходил в милицию. Не поверили. Чуть было маме не отдали, то есть моей жене. Пришлось бежать.
Удалов виновато поведал историю своих похождений. Он уже понял, что стал жертвой ошибки, жертвой своего исключительного злокачественного невезения.
– Эх, Удалов, Удалов! - сказал наконец Грубин. - И когда ты станешь взрослым человеком?
– Лет через десять, - хихикнула Шурочка.
– Шурочка! - остановила ее Елена.
– Вам только бы издеваться, - сказал Удалов. - А я без работы остался и без семьи. Как мне исполнять свои обязанности, семью кормить, отчитываться перед руководящими органами?
– Да, - сказал Грубин. - Дело не легкое. И в милицию теперь не пойдешь за помощью. Им Удаловы так голову закрутили, что чуть что - сразу вызовут «скорую помощь» и санитаров со смирительной рубашкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81