Он лежит за стенкой в темноте и думает. Нет. Животные не думают. Они
только чувствуют. Они могут быть растерянными, испуганными, страдающими
или еще какими-нибудь, но все это ощущения, а не мысли. Думают только
люди. На Земле.
Мэтт снова вышел во двор. В заднем конце двора, где вдоль аллеи
бежала изгородь, Мэтт остановился, крепко держась обеими руками за колья и
глядя на заднюю изгородь соседей, на их гаражи и мусорные баки, но не видя
их. Он чувствовал смутную уверенность в том, что в глубине его мозга росло
и принимало форму и двигалось к той точке, где Мэтт уже не мог уверять
себя, что не видит этого.
- Нет, - сказал он себе, - Фред знал бы. Ученые должны знать. Не
может быть, чтобы не знали.
А вдруг нет? Как измерить возможности другого мира?
Единственное млекопитающее, сказал Фред, и почти единственное
позвоночное. Почему же этот единственный вид выжили, когда все остальные
погибли, если он не имел каких-то преимуществ?
Предположим, это раса. Разумная. Может, разум такого рода, какой
люди, земляне, не могли понять.
Раса и умирающий мир. Предположим, раса должна изменяться с этим
умиранием, выродиться, адаптироваться, утратить свои города, изобретения,
письменность и тому подобное, но не разум. Только не разум, потому что
разум - единственный барьер против уничтожения.
Допустим, раса, физически измененная, лишенная привычного окружения,
размыкается в собственных мыслях. Разве не может это включать все виды
умственной компенсации, такие силы, о которых землянин не подозревает и не
видит их, потому что он судит обо всем в границах собственного знания о
земных формах жизни? И не станет ли такая раса скрывать свой разум, свое
последнее орудие от чужаков, захвативших ее мир?
Мэтт затрясся и взглянул на небо. Оно стало другим. Оно не было
больше твердым панцирем, покрывающим мир. Оно было распахнуто настежь,
изображено и порвано прожорливыми кораблями, несущими прожорливых людей,
которым не хватало того, что они имели. И через эти прорехи проскальзывало
ЧУЖОЕ, и мир никогда уже не будет прежним. Никогда не будет знакомой,
Безопасной Земли, содержащей только то, что ей принадлежит, только то, что
люди могут понять.
Хлынул дождь. Мэтт промок до нитки, но не замечал этого.
- Нет, - сказал он снова, - нет, я не хочу верить этому, как
ребятишки верят в игру, пока играют.
Но были ли это только игры? Он вздрогнул от голоса Люсиль, которая
звала его. По голосу чувствовалась ее тревога. Он пошел к дому. Она
встретила его на полпути и спросила, что он делал под дождем. Она загнала
его в дом и переодела в сухую одежду. Он пытался сказать, что ничего
особенного нет, но она тревожилась и не хотела слушать.
- Ложись, - сказала она, покрыла его пледом и пошла вниз, к телефону.
Мэтт несколько минут лежал спокойно, пытаясь взять себя в руки, боясь
и стыдясь состояния своих нервов. С него покатился пот и он отшвырнул
плед. Воздух в комнате был влажным, тяжелым, спертым. Мэтт чувствовал себя
страдающим, как...
Черт побери, в жаркое лето всегда так, в спальне всегда жарко и
душно. И трудно дышать.
Он встал и пошел вниз. Люсиль только что отошла от телефона.
- Кому ты звонила? - спросил он.
- Фреду, - ответила она, значительно глядя на него, как бывало
всегда, когда она твердо решила что-то сделать. - Он сказал, что придет
завтра утром. Пусть он определит, что с тобой.
- Но мой врач... - раздраженно начал Мэтт.
- Твой врач не знает тебя так хорошо, как Фред, да и плевать ему на
тебя так хорошо, как Фред, да и плевать ему на тебя.
Мэтт заворчал, но было уже поздно что-либо делать. А затем он
подумал, что у Фреда, может быть ответ. Может, если рассказать ему...
О ЧЕМ???
Правильно. Вытащить все это, изложить словами: я думаю, что Джон
Картер не просто безвредный зверек. Я думаю, что он разумен. Я думаю, что
он ненавидит меня, ненавидит Землю, куда его случайно привезли, как
домашнее животное. Я думаю, что он что-то делает с моими детьми.
Сможет ли он сказать все это Фреду? Люсиль позвала детей ужинать. -
О, господи, опять они в этом сыром погребе! Джо, Барби, выходите сию же
минуту! Мэтт обхватил руками голову. Она болела.

Он спал эту ночь внизу, на диване в гостиной. Он делал так и раньше в
жаркое время. Тут, вроде бы, казалось прохладней. Он щедро отмерил себе
аспирину и на некоторое время погрузился в тяжелый сон, полный темных
фигур, преследовавших его на местности, которую он толком не видел, но
знал, что она чужая и угрожающая. Затем, в тихие часы между полуночью и
рассветом он ударился в планку: он не мог дышать. Воздух был плотным, как
вода, и вес его горой лежал на груди Мэтт, на его плечах и бедрах.
Он вскочил свет и начал поднимать и опускать потяжелевшую грудь,
беспокойные руки; цепенящий ужас распространился по нему и накрыл его, как
мокрый снег облепляет дерево. Гостиная казалась чужой, привычные вещи
покрывал налет страха, все следы Джо и Барби, Люсиль и его самого вдруг
стали резкими и символическими указателями, как на картинах Дали.
Библиотечный роман в коричневом переплете. Статуэтки на камине смотрят на
Мэтта своими неподвижными белыми лицами. Бутылка из-под газировки - нет,
две виновато выглядывают из-под дивана. Голубой жакетик с порванным
карманом под лампой, куча комиксов. Его собственное кресло с продавленным
сидением. Обои, линолеум, коврик - все каких-то грубых, странных цветов.
1 2 3 4 5 6